Феликс Кандель - День открытых обложек

– Попроси у кого-нибудь.

Он уезжает, я остаюсь. Вдали от автобусной остановки, до которой шагать и шагать. Настроение поганое. Одно в утешение: в кармане рубашки лежат десять шекелей, которые утаил.

Через месяц стою на остановке.

Снова он.

Выделяет среди прочих, приветлив и обаятелен.

– Куда тебе?

– В центр.

– Садись. Подвезу.

Повод, который грех упустить.

Сажусь. Едем.

Снова тормозит, заливается обильными слезами.

– Отец… – рыдает. – Умер в Бейт-Шемеше… Хоронить не на что…

Спрашиваю:

– Сколько у тебя отцов?

Смотрит сквозь слезы.

Узнаёт, должно быть.

– То, – говорит, – был мой отец. Теперь отец жены.

Улыбается.

Я улыбаюсь.

Лезу за кошельком, достаю двадцать шекелей.

– Мало, – объясняет. – Надо двести.

– Больше у меня нет.

И ухожу.

Есть у меня, есть и больше, однако до коих пор?..

Притягиваешь проходимцев, автор, у которых в запасе тысяча способов выжимания жалости‚ поневоле становишься скрытен и подозрителен, – но вот‚ на остановке перед светофором взглянул некто, истощенный‚ страждущий еды или наркотиков‚ обошел стороной‚ воззвал к водителю по соседству.

Что-то неладно с тобой‚ друг мой, чем его оттолкнул‚ какие приметы проступили на лице? Это обеспокоило.

Светлеет. Легкой сквозит прохладой...

…ты выходишь за порог, канатом тянет назад, в ухоженную для тебя привычность, но ты – через силу – первый ступаешь шаг, за уши тащишь себя, силком и за уши, лишь бы не поворотить назад. Можно вернуться, восстановить нарушенное, связать разорванное, но жалко пройденного, прочувствованного, жалко написанного.

Ты окончательно потерялся в пространстве, и теперь тебе значительно легче.

Остановится машина.

Опустится стекло:

– Не подскажете? Улица Реувена Шари.

Ответишь с готовностью:

– Налево. Затем направо.

Реувен Шари – который отбил Аннету у моего отца.

В Одессе‚ на Успенской улице‚ жила Аннета‚ красавица Аннета, что похоронена в Иерусалиме, на Масличной горе.

– Ах‚ Аннета‚ Аннета...

Отец прогуливался по улице в новенькой кожаной тужурке‚ ладный и приметливый‚ Аннета следила за ним сквозь тюлевую занавеску‚ а родители следили за Аннетой.

Эта тужурка у меня в Иерусалиме.

Тужурке – сто почти лет. И запах подкладки, легкий, слегка различимый, нашего шкафа на Никитском бульваре…

Реувен женился на Аннете и увез в Палестину.

Мы приехали через полвека, послали открытку: вот и мы тут‚ здравствуйте‚ госпожа Аннета. Назавтра появился приземистый крепенький водитель на приземистой крепенькой машине – Реувен Шари.

Сказал бодро‚ с вызовом:

– Где мой соперник?

Объяснили ему: соперника нет‚ соперник остался на кладбище под Москвой‚ и мы поехали к Аннете.

У нее были натруженные руки‚ тряслась голова. Перебирала фотографии моего отца до преклонных его лет‚ выискивая прежнего‚ ладного и скрипучего‚ который проглядывал сквозь тюлевую занавеску‚ а Реувен прохаживался по комнате‚ искоса посматривал на соперника, повторял с вызовом:

– Я интереснее. Я значительно интереснее…

– Кандель, – сказал старый еврей. – У тебя, Кандель, еврейская душа.

Если бы…

У отца была еврейская душа. А точнее, одесская еврейская душа.

Одесситы меня поймут.

Фишл, его отец, снимков после себя не оставил. Фрима, его мама, дом содержала в разумении‚ мужа в почтении‚ детей в чистоте. Ставила на стол серебряный бокал для благословения над вином, вышитой салфеткой покрывала субботние халы, зажигала свечи в дедовских подсвечниках‚ – век просвистел над головой‚ всё слизнул‚ ложечки на память не оставил…

Кончилась Гражданская война.

Взывали газеты: «Вперед‚ товарищи! Все на работу! Отдыхать будем после!»

Но пришла безработица в Одессу‚ и судьба сыграла в рулетку‚ раскинула на отца игральные кости: переехал в Москву‚ встретил маму‚ родил меня с братом‚ а не ушел без возврата в гетто на Слободке, вслед за братьями-сестрами, не погиб в Доманевке или Богдановке.

По вечерам он гулял по Никитскому бульвару‚ гулял по Тверскому, от Тимирязева к Пушкину. Проглядывал Страстной монастырь за плечом поэта‚ колокольней своей и куполами; затем монастырь не проглядывал, снесли без задержки‚ а отец всё ходил и ходил по бульварам, пил возле ларька сельтерскую воду: с малиновым сиропом – пятачок.

Поэт? Не был он поэтом. Мыслитель? Не был мыслителем. «Не взыскуй вещей сокровенных»: не взыскивал. «Принадлежи к преследуемым‚ не к преследователям»: принадлежал. А профессией не обзавелся‚ должностью‚ партийным хотя бы билетом – прокормить семью.

Открываю Краткую еврейскую энциклопедию, а там фотография: «Пасхальный седер в Москве, 1960-е годы». Стол для мужчин. Стол для женщин. Тарелки с едой. Графины с вином. Маца. А вот и отец у стены‚ белая ермолка на голове.

Усидеть без дела не мог‚ выйдя на пенсию, устраивал седер на Песах, ежегодный седер для старых прихожан в синагоге на улице Архипова. Закупал изюм‚ чтобы заложить в бутыли для получения вина. Садился у телефона, набирал нужный номер:

– Семен Маркович, скоро Песах.

Семен Маркович, директор базы, схватывал с полуслова:

– Живых?

– Живых. Непременно живых.

– Сделаем.

Кур отвозили к резнику, от него к поварихам, на кухню.

Звонил по другому номеру:

– Самуил Абрамович, Песах.

Самуил Абрамович, директор рыбного магазина, тоже всё понимал.

– Постараемся.

И поставлял живого карпа, которого не сыскать на прилавках, по государственной цене, с квитанцией.

Всю праздничную неделю пожилые люди по-царски обедали в синагоге‚ с фаршированной рыбой и мясом‚ а отец следил‚ чтобы провизии достало на всех. Его не было уже на свете‚ а старики всё вспоминали неугомонного Соломона; вымерли старики – вспоминали старухи.

Теперь бы ему перевалило за сто двадцать лет.

Предел, установленный Богом.

Снова открываю энциклопедию – взглянуть на отца с белой ермолкой на голове. Ее надевали сыновья мои под хупой в Израиле‚ внуки надевали на бар-мицву к своему тринадцатилетию, правнуки, может, наденут.

Смотрит отец на трапезу в синагоге‚ удовольствие проглядывает на лице.

Вот ведь какая штука! Тут уже призывали меня в армию‚ и в полевых условиях, «кухонным мужиком»‚ кормил роту солдат. Две роты. Хотите верьте – хотите нет: они ели‚ двести человек зараз‚ только успевай подтаскивать‚ а я ходил меж столов, удовольствие получал несказанное.

Только радоваться автору не дано, длительно и взахлеб. Не приспособлен, обделенный природой.

Отец мой не перемешивал одно удовольствие с другим, чтобы всласть насладиться каждым.

Отцу моему – давалось и такое.