Феликс Кандель - День открытых обложек

Ручки у кошелок были обмотаны синей изоляционной лентой. Трепаные углы заштопаны белыми нитками. В кошелках лежало ее немудреное добро. От веера с первого бала до серебряной ложечки.

Выходя на улицу, она брала кошелки с собой. Даже за хлебом. Даже в молочную.

Руки оттягивало привычной тяжестью.

Спина горбилась.

Ноги гнулись.

Глаза в землю.

Ей было восемьдесят. Восемьдесят без малого. На ее долю выпало столетие с самого его начала, танком проутюжило всласть, и теперь она не доверяла никому.

– Жё детест! Жё детест!..

Утро начиналось одинаково.

Она просыпалась легко и быстро, ловким ныряльщиком выскакивая на поверхность, но глаз не открывала. Уши не улавливали слабые звуки, тела не было, осязания не было, и искрой вспыхивала надежда, отчаянно безумная, легкомысленно игривая, закручивалась вертким поросячьим хвостиком.

И тут в работу вступали голуби, шарканье неисчислимых подошв, скрип тормозов, голоса за окном... Но голуби были первыми. Всегда первыми. И голубей она ненавидела пуще всего.

– Жё детест! Жё детест!..

Резко поворачивалась с бока на бок, – охали диванные пружины, – хрустела ломкими пальцами:

– О, Господи! Опять жива... Срам, да и только, матушка.

Затем она открывала глаза.

Часы тикали в комнате несогласованным хором. Дарья Павловна их обожала. «Мама, что тебе подарить?» – «Часы». – «Сколько можно, мама?» – «Хочу – и всё». Неумолчный обвал секунд. Шорох неутомимых насекомых. Дарье Павловне требовалось подтверждение уходящего времени: это помогало ей жить. Вернее, доживать. Можно самой перекрутить пружину, которая и без того на пределе, но Дарья Павловна презирала трусливый исход. Она не доставит им такой отрады. Все-таки в свои восемьдесят она пережила многих, и это мирило ее с существованием. Но не мирило с живущими. «Жё детест! Жё детест!..»

Выскочила из ходиков безголовая кукушка, прокричала невозможным вскриком, убралась обратно в конуру. Помолчала, пискнула послабее. Все часы дружно показывали семь утра. Ходики – четверть двенадцатого.

Она шла на кухню, переставляя ноги по скользкому паркету, лыжником по оледенелому насту. Пол мерцал глубинно, желто-оранжево в тусклом свете малосильной лампочки общего пользования. Лампу покрупнее не позволяла вкручивать соседка. За экономию электричества шла неусыпная борьба, и когда проходили по коридору, вечно натыкались на соседский шкаф, притаившийся во мраке. Формы у шкафа были фигурные, казалось, ты его миновал, но он подставлял новую, неучтенную выпуклость, от чего тупо ныли кости.

– Жё детест! – сказала шкафу. – Жё детест!..

В туалете, верхом на унитазе, спал полотер, бывший танцор Черноморского ансамбля песни и пляски. По вечерам он бывал пьян, а, напившись, варил мастику по собственному рецепту, натирал пол в коридоре для проверки колера, в его скольжениях проглядывали «полька», «цыганочка», знаменитое матросское «Яблочко». Дух от мастики стоял удушающий. Пол от непрерывного натирания потихоньку превращался в желтый лед. Свои приноровились к нему, чужие – боялись наступать.

По пятницам полотер напивался пуще обычного, мастику не варил, пол не натирал, а скандалил с женой. Выбирал чашку похуже и кидал на пол. Брал тарелку с борщом, шлепал о стенку подальше от мебели, а она налетала трепаной галкой, била двумя руками, глаза у нее белели, подбородок скакал по неохватной груди. Острыми тычками выталкивала его из комнаты, и он ночевал на половике у кухонной батареи, или спал в ванне, набросав для мягкости грязного белья, или на унитазе, привалившись щекой к кафельной плитке.

После ссоры жена не подпускала его к себе до понедельника, а тогда он шел к цистерне, где она торговала квасом, покорно становился в общий ряд, смиренно протягивал руку, и жена – в знак примирения – поила его бесплатно. Кружка – шесть копеек.

– Да-арья... – выговорил с унитаза. – Па-ал-на... Ну, извини...

– Жё детест! – прохрипела хрипло и яростно. – Жё детест!..

В ванне распластанной грудой мокли штаны полотера, пропитанные воском и мастикой. Их сначала замачивали, потом кипятили в баке, преодолевая упорное сопротивление, и запах по квартире шел густой, наваристый.

– Жё детест! – сказала штанам. – Жё детест!..

На кухне сохли на веревках вместительные арбузные лифчики и дамские панталоны густо фиолетовых тонов, подштанники провисали до низу, нагло задевая по лицу, тараканы шебуршились вкруг помойного ведра, плоские и верткие, сковорода с сальными подтеками нахально перекрывала конфорки.

На стене висел общий счет за электричество, на нем – жирный вопросительный знак химическим карандашом. Видно было, что карандаш слюнявили, значит, не миновать разбирательства.

– Жё детест! – сказала подштанникам. – Жё детест!..

Вышел на кухню полотер, тяжко рухнул на табурет, руки свесил до полу. Лицо набухшее, желто шафранное, колером его мастики. Рубец на щеке от края кафельной плитки. Рубаха распущена. Туфли на босу ногу. Жил воспоминаниями о былых успехах, оживлялся у телевизора при виде ансамбля песни и пляски.

Танцор вспоминал прежние свои гастроли.

Полотер тосковал по аплодисментам.

– Да-арья... – выдавил с трудом. – Па-ална... Извини, что не так...

Соседи у них менялись часто.

Они въезжали ненадолго и исчезали навсегда, а Дарья Павловна с мужем прикипели – не трогались с места.

– Жё детест! – повторила. – Жё детест!..

«Жё детест» – по-французски «ненавижу».

Не-на-ви-жу!

Ночами он совсем не спал…

…так, дремал понемножку.

Как дремлют, наверно, зайцы в лесу, не забывая о волке. Как дремлют рыбы, чуткие, во взвешенном состоянии, не опускаясь на дно сна.

Позади громоздились неукладисто восемьдесят прожитых лет. Восемьдесят с малым, и с полудня он начинал готовиться к долгой ночи. Выбирал темы для размышлений, события для воспоминаний, чтобы хватило до утра. Даже в бесконечные зимние ночи – чтобы хватило.

С годами сны стремительно укорачивались, ночи бесконечно удлинялись, казалось уже, что близкая кончина – это вечная бессонница, и минувшее дается для того, чтобы вспоминать его по частям, в будущем бесконечном пребывании.

Благословенен тот путь, который накапливает воспоминания.

Она открывала глаза, пристально, в упор глядела на мужа, прожигая взором, а он лежал на спине, руки поверх одеяла, румяный, полнолицый, в пухлых морщинах-складочках, улыбался слабо и счастливо. Даже пробор на голове посредине. Дыхание ровное. Глаза закрыты.

И это ее злило.

– Не притворяйся! Ты же не спишь!

– Сплю, – отвечал кротко. – Я, Даша, сплю.

– Врешь! Открывай глаза!

Он открывал.

– Доброе утро, Даша.

– Чего в нем доброго?

На завтрак ему полагалось яйцо, хлеб с маслом, стакан бледного чая. Ей – кружка горького кофе и обломок шоколадки. Пила, обжигаясь, большими глотками, кадык скакал по тощему горлу, кусала шоколад желтыми зубами, говорила неукротимо, через глоток: