Феликс Кандель - День открытых обложек

– Люблю бульвар‚ – сказал едва слышно. – Век тут прожил‚ а хотелось бы два.

Он умер в предвоенный год‚ в прощальные летние сумерки‚ переполнившись до краев тоской неутоленного слияния: умереть для него – просто опустить веки‚ и просидел‚ не потревоженный‚ лишние часы на бульваре. И трогать его не стоило. И тормошить. Прерывать бдение в ожидании удивительного. Мало их‚ стариков‚ что дремлют на скамейках целыми днями? Пусть будет еще один.

Звери забиваются в чащу, почуяв близкий конец.

Старики выползают на бульвар‚ на постоянное сумеречное бдение.

Очарованные старики-свидетели.

Каждого не минует бульвар. Каждому маячит в отдалении заветная скамейка. А вам‚ ловким пока и шныристым‚ вот бы попробовать: выйди на бульвар‚ опустись на скамейку‚ примеряй себя заранее.

Тишина по аллеям.

Унылое беспокойство.

Привкус меди во рту.

Ломота суставов и кислая отрыжка.

Натужный ток крови по износившимся сосудам.

Он был вчерашний старик‚ этот старик. Рассеется тьма, и встанет перед глазами обшарпанный особнячок с уютным парадным‚ с вкривь натыканными оконцами‚ с балкончиком в чугунных кружевах‚ углом с бульвара на Сивцев Вражек.

Рассеется тьма и покатит‚ весело позванивая‚ «Аннушка»‚ добрая и безотказная лошадка-трамвай.

Рассеется тьма и исчезнет безобразное‚ из стекла‚ наваждение.

Лишь бы она рассеялась!

Раскроем его секрет: вчерашний старик ждал одинокого знаменосца.

Он был постоянно нацелен на ожидание: вот пройдет стороной знаменосец‚ наивный до дурости‚ и тогда не зевай‚ пристраивайся‚ иди безоглядно следом, чтобы посекшийся шелк сладостно шуршал над головой‚ касался лица нежно и трепетно.

Вчерашнему простительно.

– Заходите‚ – позвал. – Угол Староконюшенного‚ вход со двора. Колодец старый‚ бревна замшелые‚ вода чистая‚ сладкая. В нее яблоки по осени падают, не с того ли?

– Зайдем‚ – пообещали с готовностью. – С понятыми и зайдем.

Но отклики с бульваров – от затухающей памяти‚ замирающих сердечных биений‚ затрудненных‚ с перебоями‚ дыханий‚ и огоньки сигарет во мраке прихотливо мерцающей россыпью, млечный стариковский путь:

– Снесли его‚ угол Староконюшенного. Всё снесли. Пыль и труха‚ известка с клопами. Яблони вырубили‚ колодец засыпали‚ асфальтом затерли за милую душу.

– Да‚ да‚ – соглашался‚ не слушая‚ – за милую душу. Чайку попьем из колодезной водицы‚ на примусе вскипит мигом. Кагор – полрюмочки на стакан, ароматы райские…

И стиснул до боли зубы‚ чтобы не расплакаться.

А на бульваре, на том самом бульваре тихое шевеление, лязг железа о камушки‚ сиплое‚ с одышкой‚ дыхание.

Сутулился в песочнице работник умственного труда‚ неумело давил лакированной туфлей на лопату‚ неумело поддевал‚ неумело откидывал‚ отдуваясь под каждый швырок‚ и отвал песка на стороне был изрядным.

– Ты чего делаешь?

Вздернул от испуга руки, поворачивался замедленно‚ по частям. Бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ страх на лице в гримасе улыбки.

– Си-си-си... – хихикнул. – В песочек – си-си – играю. Колодец рою. Напиться…

– Врешь‚ дядя. Удрать захотел?

– Разве можно? – удивились на бульварах. – Там же магма. Расплавленная сердцевина земли.

– А он через магму.

– Невозможно! Поверьте мне‚ я знаю‚ я учил: через магму невозможно!

– Си-си-си... – пискнул работник умственного труда. – Подожмет – остудишь.

– Да с той стороны океан! Утонете.

– Приспичит – вынырнешь.

– Да на пути скальный грунт!

– Засвербит – зубами прогрызешь.

– Да за сто лет не прорыть! За тысячу!

– А я без выходных…

Отряхнулся‚ сказал с достоинством:

– Шучу. Паясничаю. Дурака валяю для создания образа. Жить-то надо. Так я живу.

– Пожалуйста‚ – попросили. – Не ройте больше.

– Не могу‚ – потупился. – По вечерам копаю. Потом пугаюсь… си-си… беру себя за шиворот‚ веду в милицию. Будешь, говорю, рыть? Нет. Обещаешь? Обещаю. Пшел вон‚ дурак! А назавтра опять. Земляные работы – трудно отвыкнуть.

А умрет он ночью, на пороге милиции. «Будешь рыть? Нет. Обещаешь? Обещаю…» Выйдет старшина‚ поманит пальчиком: «Заходи». Он войдет‚ скажет: «Си-си…» – и замертво.

Бархатная блуза‚ пенсне со шнурком‚ рука закостенеет на шивороте – не отодрать. «Си-си-си… – разъяснит на Небесах. – Я минер. Себя обезвреживал».

И поведет за шиворот в рай.

Вы видели, как бегут слепые?..

…я видел, как бегут слепые.

Не дай вам Бог увидеть такое!

Они откидывают плечи назад, они отворачивают голову вбок, высоко забрасывают ноги – вот как бегут слепые.

Им страшно, слепым, жутко и беспомощно. Будто циркуль – врастопырку – караулит своими остриями. Будто финишем – на уровне слепых глаз – станет безжалостный никелированный циркуль.

Я стоял скорчившийся, продрогший, продутый насквозь и заледенелый, вцепившись скрюченными пальцами в железные прутья решетки.

Там, за забором, на подмосковной станции Болшево, где разлито по дачам упоительное чувство избранности, виднелось здание на пригорке, обсаженное деревьями, школа-интернат для слепых. Перед ним обширная лужайка, и слепые мальчишки, слепые, не зрячие, сдавали на ней нормы по бегу. Бесконечные метры в темноте.

Командовал ими упитанный мужичок в шерстяном тренировочном костюме, сдобный и румяный от нескончаемого безделья и неограниченной казенной пищи, остатки от которой, недоеденные персоналом, сваливали на прокорм поросятам.

– Направление! – кричал с финиша бодреньким тенорком, и мальчишка на старте вытягивал в его сторону покорную руку.

– Пошел! – кричал он, и тот бежал.

– Так-так-так… – покрикивал деловито, и тот выходил на зов.

И снова:

– Направление!

Снова:

– Пошел!

Снова:

– Так-так-так...

Я стоял час, не меньше, позабыв про дела, про ноги свои закоченелые. Стоял у железного забора и плакал непролитыми слезами. Холодно было мне в моем прозрении. Страшно было мне в мгновенном моем озарении. Я, те слепые, я, конечно, я, в темноте, слепоте, под зычные окрики равнодушных командиров.

– Направление! – кричат мне.

И я покорно вытягиваю руку.

– Пошел! – кричат мне.

И я бегу.

– Так-так-так!

И я ориентируюсь на зов.

Кто он, знающий истинное направление?

Кто они, подстегивающие нас?

Боги? Дьяволы? Возомнившие о себе слизняки?..

Бежишь от себя бодро-весело на чей-то призыв, веря поначалу и надеясь, спотыкаясь и падая, расшибая локти о камень, в кровь разбивая лицо о стенку или об услужливо подставленный кулак, подстерегающий в темноте.

И снова:

– Направление!

Снова:

– Пошел!

Снова и снова...

От светлой любви и легкой влюбленности, от зова трубы и шелеста обманных знамен ты возвращаешься однажды назад, к себе, в себя, в дом свой опустелый, который ждал тебя. И остаешься один, и наслаждаешься отдыхом, покоем, безмолвием... но засосало потихоньку, и куда? ради чего? зачем? – бежишь от себя по первому зову трубы, за первыми глазками прелестницы, по мановению равнодушно плакатной руки.