Феликс Кандель - День открытых обложек

И снова, нахлебавшись, наглотавшись, извозившись по уши в дерьме, ты возвращаешься в который уж раз назад, в себя, под очистительный душ – смыть липкие взгляды-прикосновения, прочистить уши от скопившихся там призывов, и тебе покойно, удобно и безмятежно: один покой нам дан, в самом себе.

Не надо притворяться, играть в чужие игры и нравиться другим, поддакивать и подмигивать, терпеть фамильярности и отделываться глубокомысленными междометиями: не надо, ничего этого не надо. Но берегись! При следующем возвращении можешь не обнаружить дома своего, или иссякнет живительная во-да из-под душа, или объявятся в родных тебе окнах торчащие рыла ненавистных постояльцев.

– Направление! – давно кричишь сам себе.

– Пошел! – кричишь.

И ориентируешься на собственный окрик.

В сумерки‚ плотные, осязаемые на ощупь…

…московские сумерки на Гоголевском бульваре затаились три старика.

На Гоголевском это было‚ на том самом Гоголевском‚ залитым до краев тоской поколений‚ имя которому Никитский‚ Тверской‚ Яузский‚ Чистопрудный‚ имя которому – кольцо на горле.

На каждой скамейке темнело наростом‚ грудой одежды‚ сгущением тьмы, затаившись‚ мучаясь и наслаждаясь‚ угасая и ненадолго вспыхивая. Сумерки подъели цвет у газонов‚ размыли кроны деревьев‚ слили воедино кусты у забора‚ погасили стариковские лица. Такое бывает перед рассветом, тьмой скапливаясь в низине. Бывает и после заката.

Когда сумерки‚ трудно догадаться‚ начало это или конец дня. Надо просто потерпеть. До света дневного. Или до тьмы ночной. Если захочешь рискнуть в ожидании двоякого результата.

Потому что результатом может стать мрак.

Ковылял по аллеям начитанный скудоумный преклонного возраста‚ шлепал битыми ботинками‚ мотал раздутой головой‚ косил лихим глазом‚ говорил одними цитатами‚ пропахавшими борозду в слабых его мозгах.

– Имейте в виду‚ – предупреждал на Рождественском бульваре. – Основной закон: товар – деньги – товар.

– Блаженненький‚ – вздыхали тонные старушки и лезли в ридикюли за подаянием.

– Запомните‚ – требовал на Страстном. – Кадры решают всё.

– Глумишься? – рычали отставные старики и хватались за кобуру‚ которой не было.

– Пишите‚ – диктовал на Тверском. – Заглавными буквами. Нынешнее поколение будет жить при коммунизме.

– Нынешнее поколение‚ – переспрашивали‚ – будет жить?..

Второй старик нахохлился посредине встрепанной птицей‚ упрямо жмуря глаза. Серые волосы дыбом‚ костлявые пальцы сцеплены на животе, нога-деревяшка с черным наконечником выставлена вперед.

Он был сегодняшний старик‚ этот старик‚ и для него встал напротив стеклянный куб парикмахерской‚ шуршали шинами красавцы-троллейбусы‚ омерзительным бельмом мигал заговорщик-светофор‚ всё это было для него. И соринкой в глазу‚ раздражением‚ слезой из-под века наглое слово, глумливое слово напротив – ПЕДИКЮР.

Раскроем его секрет: сегодняшний старик вырвался однажды из оболочки под взрыв снаряда‚ прожил восхитительный миг в запредельных краях‚ вне времени и ощущений, но врачи прихватились, воротили насильно‚ и мир убежал от него‚ расплескиваясь в избытке на поворотах.

С тех пор он приходит в настоящее‚ когда все ушли в будущее, а вокруг беспорядок брошенных территорий‚ тишина обнаженных пространств‚ суп на столе‚ чайник на огне‚ вмятина на простыне… Он плетется на ноге-деревяшке, как за уходящей армией‚ по следам крови‚ гноя и мародеров, – поначалу это пугало‚ а там был и рад.

Первым входить в будущее? – все-таки ему повезло.

– Наверно‚ я был прежде, – прошептал вчерашний старик и похмыкал задумчиво. – Не мог не быть. Столько веков позади‚ да без меня – смешно подумать.

И озадаченно:

– Где же я был тогда? Где вы были?

– Я был на войне номер два‚ – ответил сегодняшний. – Всё остальное не заслуживает внимания.

– Вы ошибаетесь! У войны не может быть номера. Она не трамвай.

– Я помню‚ – упрямился. – У моей войны был такой номер.

– Нет‚ нет! Хватит с нас одной мировой войны.

– Хватит с нас двух.

Раскроем другой секрет: сегодняшний старик прятал под курткой полуистлевшее‚ пропахшее порохом легендарное знамя‚ намотанное на тощей груди. Чесалась кожа‚ вспухали нагноения и потертости, но он не снимал его‚ даже по ночам, чтобы не взметнулось на ветру‚ не зашелестло призывно-маняще‚ не увело за собой помрачённые толпы. И без того увязывались за ним странные люди с потерянными глазами‚ со спутанными шевелюрами‚ пылкие и порывистые – хоть теперь на отлов.

А знамя облепило грудь усыхающим компрессом. Ребра промяло – не вздохнуть. Мстило старику за умышленное свое заточение. Потому что знаменам нужен воздух. И ветер. Солнце и дождь. Свист пуль и солдатское «Ура». Иначе они не знамена, нет-нет‚ иначе это обычные тряпки‚ которые годятся, разве что, на портянки‚ не больше.

Порвать бы его‚ сжечь‚ утопить‚ спустить по частям в унитаз‚ но иллюзии… но чертовы иллюзии с рождения, шелест шелка‚ весна‚ солнце‚ первомайские колонны, – нет‚ он не мог, ни уничтожить‚ ни развернуть для всех. Вот придет час прорыва в неведомое‚ и он войдет туда бодро-весело‚ под барабанный бой‚ с отпахнутым полотнищем на полнеба.

– Мне кажется‚ – сказал вчерашний старик‚ пытаясь уловить шелестение знамен‚ – мы с вами увидим воплощенные идеалы. Всё идет к этому.

– Всё идет к войне‚ – сказал сегодняшний‚ не открывая глаз.

Опал ветерок, как захлопнули форточку…

…обвисли враз суматошные листья, проворковала‚ укладываясь на ночь‚ голубиная пара.

Но сбоку‚ из-за бульварного поворота, слабенький лучик‚ прыгающий по траве‚ блеклое пятнышко скисших от бессилия батареек. Это надвигается Фишкин‚ вечный еврей Фишкин‚ мудрый и нелепый, боязливый и самоуверенный, неуместная пародия на графа Льва Николаевича Толстого.

Парусиновый картуз‚ серая толстовка с узеньким кавказским ремешком‚ трубочки клетчатых штанишек‚ битком набитый‚ обтрескавшийся портфель‚ да борода до пояса‚ спутанная‚ свалявшаяся‚ нечесаная. Борода, густо удобренная перхотью веков и изгнаний‚ проросшая‚ пропахшая‚ хорошо прогнившая, чернозем с компостом‚ в которой зародилась и развивается иная цивилизация.

Может‚ из нее вылетают порой летающие тарелочки? Может‚ жители его бороды ищут и не находят пока контактов с землянами‚ – кто это знает? Фишкин‚ один только Фишкин‚ который знает всё.

Интересуются на бульварах:

– Ваша фамилия Шимелевич?

– Шимелевич? – удивляется. – Это достойный мужчина?

– Очень даже.

– Тогда я Шимелевич.

Ай‚ Фишкин‚ чудо-Фишкин! Который спит урывками‚ вполглаза‚ подрыгивая в нетерпении ногой‚ скручивая в жгуты крахмальные простыни‚ вскакивая по ночам с кровати, босиком шлепая на кухню для ревизии продуктов и вареной пищи.