Феликс Кандель - День открытых обложек

– Вы добренькие, евреи. Якшаетесь с немцами. Мы туркам не простим. Никогда…

Давно это было, а, может, не очень…

…какими мерками мерить, – я заболел и болел долго, беспросветно, с одышкой и тупой болью. Лежал в постели‚ боясь шелохнуться‚ но при первом шевелении тяжкая рука укладывалась на сердце‚ комок взмывал кверху, затыкая горло.

И тогда ко мне позвали старого врача. Косматого, кустистого, с лучистыми глазками, похожего на деда-лесовика из дремучих чащоб.

– На что жалуемся, молодой человек?

– Не живется, доктор, ну никак…

Уложил на спину, ощупал и обстукал, оглядел и обнюхал, приник ухом к груди и замер надолго, вслушиваясь с закрытыми глазами.

Его лицо оказалось рядом с моим лицом. Его дыхание было неощутимо. Из носа торчали кустики седых волос. Сеточки мелких морщин напоминали старинный‚ побывавший в долгом употреблении фарфоровый сосуд. Приоткрыл глаз, кольнув лучиком, спросил врасплох:

– В Израиль не собираетесь?

– Собираюсь, – ответил не ему, а самому себе, завершив мучительные колебания. – Я собираюсь…

Всякий предмет находится там, куда он движется.

Человек – там, куда он стремится.

Сентябрь 1973 года.

Прикиньте сами, сколько протоптано с той поры, куда, с кем и зачем.

Мы подали документы на выезд и решили съездить в Армению.

Вечером, на исходе дня Йом-Кипур, узнали по радио, что Египет и Сирия напали на Израиль. Первые новости настораживали, вызывая опасения, и мы просидели до ночи у приемника, перескакивая с «Голоса Америки» на «Би-Би-Си», с «Би-Би-Си» на «Немецкую волну».

Наутро улетели в Ереван, гуляли по его улицам, ездили по окрестным монастырям, но вечерами, в гостинице, включали маленький приемник, сквозь шум и треск слушали «Голос Израиля», прорываясь через заглушки.

А город жил своими интересами.

На Ереван, да и на всю Армению надвигалось исключительное событие. В те дни футбольная команда «Арарат», чемпион страны, вышла в финал розыгрыша кубка СССР и имела все шансы сделать «дубль», стать дважды победителем в один сезон. Футболисты играли прекрасно, и болельщики с нетерпением ожидали матча. Одно обсуждали, от стариков до мальчишек. Об одном говорили.

Подошел финал розыгрыша кубка, «Арарат» – «Динамо» Киев, улицы опустели, город вымер: все приникли к телевизорам, вся Армения. А мы с женой сидели в гостиничном номере, прорывались через шумы и заглушки, чтобы услышать новости из Израиля.

И вдруг весь город заревел: «Арарат» забил гол. Весь город вздохнул тяжко: «Арарат» пропустил мяч в свои ворота. Опять заревели: два – один! И затихли, не смея верить, надеяться, боясь спугнуть надвигающуюся победу…

И был финальный свисток. Победой закончился матч. «Арарат» выиграл, и в Ереване – да и по всей Армении, наверно – началось невообразимое. На балконы выскочили люди. На крыши выскочили люди. На тротуары и мостовые. Стреляли из ружей. Гудели автомобильными гудками. Кричали единым воплем. Пели. Танцевали. Шагали стихийными колоннами, размахивая флагами. Не час, не два, всю долгую ночь…

И в этом чудовищном шуме – посреди выстрелов, гудков и песен – я лежал на кровати, навалив на ухо подушку, пытаясь поймать по плохонькому приемнику известия войны Судного дня.

Весь следующий день мы ходили по городу, а они пили, пели, целовались и пожимали друг другу руки, старики в кафе и на уличных скамейках милостиво принимали поздравления, – торжество малого народа, который на футбольном поле победил народ другой…

Мы подали документы на выезд, тайное стало явным, и к нам сразу пошли: храбрые среди бела дня, боязливые поздним вечером. Они садились на стул, поглядывали с диковинным удивлением, жадно выпытывали подробности. («Ой, – сказала старая еврейка, – пусть Додик на вас взглянет. Ему будет интересно».)

И каждый непременно спрашивал:

– Почему ты едешь? Ну почему? Такая квартира! Такая работа! Такие возможности!..

Расторгли договор. Вернули сценарий. Через пять месяцев ожиданий вызвали в ту самую организацию и объявили: мой выезд «противоречит государственным интересам».

И начались годы отказа.

Иссякли доходы.

Отключили телефон.

Участковый Иван Федорович, усталый капитан милиции, относился с явной симпатией, а мог и напакостить, очень даже мог.

– Чего их держат? – спросила наша лифтерша.

– Люди хорошие, – ответил. – Вот и держат.

Не ходил по начальству – унизительно. Не писал жалобы – бесполезно. Можно сражаться с ветряными мельницами, нельзя сражаться с пустотой.

Пришел Хайт Аркадий. Положил на стол деньги. Сказал:

– Этого хватит. На пару месяцев. Потом соберем еще. Станут держать, хоть десять лет, будем приносить.

Деньги были нужны, даже очень, но я не взял.

– Найдите работу, – попросил. – Хоть какую. Хоть для кого.

Работу мне нашли.

Без имени-фамилии.

По субботам шёл к синагоге узнать новости, выслушать слухи, понуриться или приободриться. Телефон отключен, на почту надежда слабая, а там, на улице Абрама Архипова, слухи о миротворце-президенте, о влиятельных политиках: «Киссинджер и Джексон… Джексон и Киссинджер…», – на кого-то надо надеяться, кому надеяться не на кого.

А под крышей…

…на верхнем этаже…

…с видом на бульвар…

…останется под переплетом без видимых перемен.

Шкаф на прежнем месте. Стол под коричневой скатертью. Абажур в три рожка. Телевизор с занавешенным экраном. Вешалка в углу. Серая вата за двойными рамами, колотый сахар на столе, телефон в коридоре, где схоронились голоса родителей.

Подрагивают стекла в огромных рамах.

Тюль топорщится‚ запыленный.

Бульвар бормочет невнятными голосами‚ извиняясь за всё.

– Знаешь‚ – говорит он‚ – я бы чего-нибудь поел.

– Ешь‚ – говорит она. – Открывай холодильник и ешь.

Старенький‚ безотказный «Газоаппарат».

Котлетка. Два помидора. Овощной суп на завтра. Конфитюр. Маслины в розетке. Зеленый лучок в банке из-под майонеза‚ нарезанный про запас.

Две рюмки водки он выпивал прежде. С мороза. Перед обедом. Воротившись с работы. Две рюмки из граненого графинчика с притертой пробкой‚ в котором плавала лимонная корка.

Отобедав‚ закуривал папиросу.

Одну за день.

Две рюмки ему разрешались на старости. Полные‚ до краев‚ на именинах-праздниках. Больше ему не давали. Больше и сам не брал.

Две рюмки водки‚ перед которыми оживлялся в предвкушении.

С которых задремывал.

– Надо послушать погоду на завтра‚ – говорит он.

– До завтра надо дожить‚ – говорит она.

Может‚ дети забредут к вечеру?..

Его распирала энергия в зрелые годы, желание делать гешефты, но мама говорила:

– Соломон, нам хватает.

Две пенсии они получали‚ самые малые‚ и непременная сберкнижка‚ с которой запрещалось снимать.