Феликс Кандель - День открытых обложек

– Это – детям…

Звоню и слышу‚ как она торопится по коридору‚ легконогая и торопливая. Звоню снова и снова‚ слушаю незатихающие ее шаги.

Потом открываю ключом.

– Есть будешь? – радуется он.

– Будет, конечно, – радуется она.

Котлетка на столе. Два помидора. Конфеты «Белочка».

– Сделать тебе яичницу?

– Не хочу‚ – говорю я и подъедаю всё.

Они сидят рядом‚ смотрят.

Так и я смотрю на детей своих‚ когда они едят.

Отец подхватывает из коробки конфету, и маме это не нравится.

– Тебе вредно‚ – говорит она.

– Не волнуйся, – говорит он. – Молодым я уже не умру.

И подхватывает другую.

Летом‚ по воскресеньям‚ он надевал соломенную шляпу‚ брал за руку принаряженного первенца, выходил на Никитский бульвар. Они шли по аллее с бесконечными остановками‚ рукопожатиями‚ восклицаниями на идиш. «Мой капитал‚ – объяснял‚ показывая на первенца. – У Маркса свой капитал‚ у меня свой». А евреям говорил: «Мой кадиш». И дарил леденцы встречным детишкам и постовому милиционеру на площади. А тот брал без улыбки.

– Выпить хочешь?

– А ты?

– Ему нельзя‚ – говорит она.

– Я выпил‚ – говорит он.

Отцы наши были без образования.

Мы, их дети, побывали в институтах.

Но умнее не стали. Счастливее. Дальновиднее.

– Какие вы беспокойные… – выговаривал он‚ потухший‚ нездешний‚ отдавая без боя завоеванные пространства‚ всё свое забирая с собой. – Трогаете‚ меняете, переставляете…

А челюсть запрыгала‚ слеза заблистала, щека задрожала.

Ему было уходить.

Мне – оставаться.

А вышло наоборот: мне уходить через границы‚ ему оставаться.

Всё-то он опасался‚ не хватит нам на отъезд. После него опасалась мама. После нее – брат.

– Слушай‚ – говорит отец‚ – найди мне работу. Ноги‚ ой‚ ноги! – хоть бы отрезали‚ а голова живая. Найди мне дело.

Может‚ тираж напечатали в «Известиях»?

Надо срочно проверить облигации.

Он сидит возле телефона на колченогом стуле, ждет терпеливо‚ не позвонят ли дети. Дверь наружу открыта. Поддувает ветерок.

– Сумасшедший‚ – говорит она. – Бегает на все звонки.

Ей тоже хочется побежать‚ схватить трубку: уж не внуки ли?

Внуки требуют сил.

Она вечно скрывала свои боли‚ не обременяя сыновей; надо было угадать самим‚ но мы не угадывали. Она извинялась перед врачом «Скорой помощи»‚ ночью‚ за минуты до смерти‚ в тяжелейшем сердечном приступе‚ что вызвали его по пустячному поводу. В тот самый день закончили отцу надгробный памятник‚ и имя ее на камне‚ рядом с его именем‚ выбили в мастерской: не пришлось беспокоиться лишний раз.

Избавила нас от хлопот‚ как избавляла всегда.

– Уходишь? – огорчается он.

– У него дела‚ – огорчается она.

Сядет у репродуктора: «Зрительный зал театра будет включен без предварительного предупреждения». Услышит дыхание зрителей. Покашливания. Настраивание инструментов. «Евгений Онегин»‚ «Лебединое озеро», «Пиковая дама»…

Как сохранили они доброту‚ качество скоропортящееся, чтобы уберечь и донести туда‚ откуда взяли.

Часы стучат на стене. Висящие наискосок часы, иначе они не ходят.

– Поаккуратней через улицу, сынок.

– Я уже не маленький, мама.

– Разве ты большой?..

А на кладбище сугробы.

Тихо. Пусто. Стыло кругом. Смешной старичок в ушанке да квадратная‚ в ста одежках‚ старуха бродят неприкаянно в поисках милостыни.

Взяли – уже без меня – совковые лопаты‚ прорылись вглубь‚ к своим. Памятник утонул по пояс. Деревья растопырили голые сучья. По соседству кого-то похоронили.

След вороний на плите. Шишка оброненная. Ржавый скелет от венка.

– Я загляну через денек.

– Загляни‚ – просил он‚ – а то тошно.

– Тебе тошно‚ – просила она‚ – а у него дела.

Время идет‚ но чувство вины перед ними не проходит‚ и не пройдет‚ наверно‚ уже никогда.

То было в давние времена…

…когда мужчины надевали галоши в дождливые дни.

Приходя на работу, их – забрызганных грязью – оставляли в гардеробе.

Галоши ленинградской фабрики «Красный треугольник».

Дождик, дождь, впустую льешь,

я не выйду без галош.

С помощью Резинотреста

Мне везде сухое место.

В коридорах студии роились шутники и проказники, склонные к потехам, – к первому апреля они готовились загодя.

Обнаружили в гардеробе пару грязных галош, тайком отмыли до блистающей черноты, вернули на прежнее место. Вечером их владелец долго искал свои, замызганные, и, не обнаружив, в сокрушении шагнул под дождь.

Кто из мужчин мыл тогда галоши?

Никто.

Даже главный редактор студии мультфильмов.

Он выделял меня среди прочих, вопреки служебному положению – по причинам, скрытым от автора. Отловил в коридоре, увел в кабинет, азартно блеснул стеклами очков:

– Приходит ко мне писатель. Хороший писатель, про зверюшек пишет. Мяу-мяу… Кис-кис-кис… Лечу, говорит, в Хабаровск. Срочно. Ночным рейсом… Спроси: к чему такая спешка?

– К чему?

– Кобелек, говорит, от нашей Лады. Отдали в чужие руки, заболел, родимый. И летит. Ночным рейсом. Через всю страну…

Главный редактор разыгрался не на шутку.

– Спроси: ради чего летит?

– Ради чего?

– Котлеты везет, из телятинки. Там, в Хабаровске, телятинку – днем с огнем… Возвращается – весь в слезах. Наглость, говорит. Подлость и черствость. Тупость и грубость. Злые, говорит, бездушные люди… Спроси: отчего тупость? Отчего грубость?

Подыграл ему:

– Отчего тупость? Отчего грубость?

– Сами, говорит, съели котлетки. Кобельку понюхать не дали, бедному щеночку… Не люди, рыдает, животные… Как детишек воспитывать? На каких примерах? А я про себя: на телятинке, на телятинке…

Выдержал паузу, как в чеховском спектакле.

Впился – глазами в глаза.

– А народ безмолвствует…

Вскочил со стула, прокрутился по кабинету.

– Шучу, конечно. Паясничаю…

В коридоре томились актеры перед началом звукозаписи.

Вспоминали со скуки:

– Зяблика озвучивал…

– Суслика…

– Муравья на пеньке…

Один сказал с усталым превосходством:

– А я высвистывал ветром революции.

Подошел день.

Главного редактора отправляли на заслуженный отдых.

Собрались в его кабинете, пили крепленое вино. Рюмок и бокалов не было. Стаканов не хватало. Мне досталась крышка от графина.

Захмелевший, сбросивший на миг путы боязни, он рассказывал про ополчение, в котором участвовал, – тот рассказ я включил в книгу.

С малыми, конечно, отклонениями.

«Лопатин Николай Васильевич начал с ополчения‚ во взводе банковских работников. Их собрали, построили – солнце в очках засверкало. ”Шагом марш!” – они и пошли. ”Запевай!” – они и запели. ”Мадам‚ уже па-да-ют лис-тья... Раз-два!” Оружия не было. Даже у командира пустая кобура на ремне‚ в руке железный прут. ”Да мы‚ – размахивал прутом‚ – у немца оружие отберем. В первом же бою!” В первом бою на них пошли гудериановские танки, и чуть не все полегли на месте…»