Феликс Кандель - День открытых обложек

Подушку просветили рентгеном, ничего не нашли, стали заколачивать ящики.

– Смеешься над стариком, — бормотал проверяльщик, сникший от неудачи. – Хихикаешь в душе. Зубы скалишь. Надул, провез золотишко...

– Отец, – хотелось ему сказать. – Тебе лечиться надо. Молоко получать за вредность. Сколько же тебя обманывали, отец?

Золота у меня не было.

Была кинопленка, на которую отснял рукопись, – ее не углядели.

Рабочие заколотили ящики, отвели в сторону, сказали с намеком:

– Старались, сам видел. Не побьется, не поломается.

Выложил деньги из кармана, показал:

– Мне платить еще. За багаж в «Шереметьево». Больше нет, так что решайте сами: сколько вам, сколько в аэропорту.

Они посовещались, рабочие, у них был богатый опыт.

– Половину нам, – решили, – остальное туда.

После долгих проверок вышел из таможни с пустым чемоданом.

На площади трех вокзалов стояли такси, до которых требовалось дойти. Метров сто, не больше. Сел на чемодан – сил не стало, сердце разрывало болью который уж день, нитроглицерин почти не помогал.

«Вот помру на чемодане, – подумал, – куда мои денутся? Когда деньги за кооператив потрачены, вещи на таможне...»

Силы откуда-то появились, малые силы, и до такси я дошел.

Проводы были нелегкими, без надежды на встречу…

…в отказе от обжитого, обласканного, в отрыве от близких, затаившихся в глубинах подмосковного кладбища.

Они ушли к полуночи, друзья мои, а к рассвету – шести не было – опять поскреблись в дверь.

Последнее утро.

Торопливые – не удержишь – минуты.

Мы одевались, умывались, ели на кухне, а они стояли и смотрели. Говорили порой ненужное и бессвязное. Давали советы, которые невозможно выполнить. Мешались в проходах, запоминая.

Понесли вещи.

Провожающие столпились на улице.

Мы обошли опустевшее жилье, постояли, попрощались, потушили свет.

Прошлое погасло насовсем. Прошлое – мрак. Но остались островками любимые места мои. Лица родные, места памятные, бульвары перехоженные, обтроганные руками, глазами, чувствами.

Всё осталось – не заберешь с собой.

Всё мое – не отнимешь…

Складень хотел взять, медный, литой, лики на нем затертые, – складень не пропустила таможня.

Казак на коне из крашеного дерева, длиннолицый и долгоносый, с ружьем за плечом, с кожаной уздечкой, прибитой гвоздиком к лошадиной морде.

Казака провез обманом.

Библия с чердака, мышами изгрызенная. Библию отреставрировали за мой счет, подклеили, одели в переплет.

При выезде оценили ее в двадцать пять рублей.

– Да я ее спас! – возопил. – Сгинула бы на чердаке!

– Гражданин, не нарушайте естественный процесс.

Пошел. Заплатил. Вывез.

На таможне их было пятеро.

Кожедёр, Сучий Потрох, Худой, Драный и Пастьпорванский.

– Зачем тебе? – и брякнули боталом.

– Корове, – говорю, – привешивать.

– У тебя там будет корова?

– Как знать.

Посомневались. Посовещались. Кликнули начальника. Зыристого мужичка с пузатым портфелем.

– Ну, ну, – сказал укоризненно. – Лежал, лежал, сорвался да побежал. Попрошу отгадку на выезд.

– Не знаю, – говорю. – Я, наверно?

– Снег, – хохотнул. – После зимы. А ботало мы вам не выпустим. Железяку прежде вынем. В багаже не положено брякать.

Отогнули лепесток, вынули железяку, и ботало замолчало.

Мы улетали, как из окружения, под обстрелом взлетной полосы.

Из Москвы в Вену, оттуда в Израиль.

Мы приземлялись, и нас выделяли в толпе по пристальному, напряженному взгляду.

Через пару месяцев сказали:

– У тебя теперь нормальные глаза.

После вдоха-выезда – долгий, предлинный выдох. Вживанием в Иерусалим, Богом надышанное пространство. Которому и люди не нужны, дома с машинами: убери всё – Иерусалим останется.

Купол неохватный над головой.

Дымка туманная, трепетная.

Горы укутаны шалью невесомой.

Город задает вопросы. Город предлагает загадки. Жители заложниками у него, ищущие, обретающие и теряющие, которым не распознать значительного за обычным, – жители того не знают или не хотят знать.

– Тебе хорошо, – сказал американский еврей. – Не вернуться. А я третий раз приезжаю, не могу прижиться.

Мне было хорошо. В те годы не пускали назад, да и теперь нет необходимости. Разве что на похороны или по делам.

Встретил христианку из Голландии. Был ей Глас указующий:

– Жить тебе в Святом городе.

Переехала. Стала ухаживать за больными детьми, которым не встать с постели.

– Как вам тут?

– Трудно, очень трудно. Иерусалим держит в напряжении. Требует постоянно чего-то.

– Переезжайте. В Тель-Авив, к примеру. В Галилею или Негев. Там тоже больные дети.

Запнулась. Сказала:

– Он не отпускает…

Если город принял тебя, так это навечно.

Подскочила девушка с микрофоном, выпалила по-русски:

– Трудности есть?

– Трудности есть. Как нам без трудностей?

Бурно возрадовалась:

– Годится! Мне заказали трагедию! Разворот с фотографией! Рассказывайте, и с подробностями.

– Нет трагедии‚ – пояснил. – Есть сложности.

– Настроение чемоданное? – спросила‚ на что-то еще надеясь.

– Вовсе нет. Я выбросил свои чемоданы. Приехал. Распаковал. И выбросил.

Знал наверняка‚ тем наитием, которое необъяснимо: кто не сошел с поезда‚ тому жить проездом. Общий вагон со скрипучими полками, перекипевшая вода с накипью из помятого бака‚ опостылевшая еда в промасленных кулечках‚ пыль на зубах и волглые простыни‚ бездумный взгляд на проплывающие мимо полустанки и колготные пересадочные станции.

Сидя на чемоданах, не откроешься небу, земля не откроется тебе, а оттого вечно будешь недобирать. Цвет этих пространств. Их воздух. Горы напротив‚ прочерченные по багрянцу заката. Русла дождевых рек‚ где по февралю поспешает опушиться горьковатый розовато-пенный миндаль, в немом томлении от прелести своих совершенств.

Кому он являет восторг в потаенных укрытиях гор? Небу являет‚ одному небу‚ – вот пример для сочинителя.

Была она практиканткой, та девушка.

Получила первое редакционное задание.

Разворот с фотографией уплывал из-под рук, уплывал заодно некрупный заработок, и она поскучнела на глазах:

– Ваша история для газеты не подходит. Им нужна трагедия новоприбывшего.

Разговор с ней упрятал на страницу, где задавал вопросы городской сумасшедший.

– Ваша история для газеты не годится, – сказал он. – Им нужен крик души. Желательно с летальным исходом.

В дело вмешался Боря Кугель‚ который наготове:

– Будет тебе крик души. Записывай.

Продиктовал с расстановкой, почесываясь от нетерпения:

– Наилучшие решения проблем возникают после того, как невозможно их воплощение.

– Это трагедия? – спросил ошарашенно.