Феликс Кандель - День открытых обложек

– Ах, – восхищается Хана, – какая прелесть! Алик, вы это не опубликовали?

– Нет, Хана Семеновна, у меня с русским языком сложности.

– А вы без языка. Все публикуют, вот бы и вам?

Но Алик Сорокер неумолим.

– Черненькие. Пейсатенькие. Разбегались по улицам, раскомандовались. Давить тараканами.

Фрида замирает в огорчении:

– Дедушку своего будете давить? Папу моего Талалая?

– Тогда было по-другому, – говорит Алик. – Теперь можно без них.

– Опубликуйте, – стонет Хана. – Непременно опубликуйте...

Летом, в пятом часу утра…

…в дверь постучали.

На улице стоял гигант-грузовик.

У порога топтались два бедуина.

– Вам чего?

Заговорили разом, показывая на ящики во дворе, тыкали в нос замусоленные ассигнации.

Багаж привезли вчера. Ящики были с московской таможни. Их следовало продать на доски, пока не увезли без оплаты.

– Десять, – сказали бедуины.

– Тысяча, – сказал он.

– Двадцать, – сказали бедуины.

– Восемьсот, – сказал он.

Закричали гортанно, замахали руками, грудью вдавили в стену.

Было рано. Глаза слипались. В мозгах плыл туман. Одно понял из слитного говора: стоять в Негеве, в самом сердце пустыни, посреди коз-овец-верблюдов, бедуинскому шатру из московских досок, и тушью на нем, крупно — БЕРДИЧЕВСКИЙ.

– Двести, – сказал великодушно. – Но можно и сто.

И бедуины укатили с ящиками на красавце-грузовике, который стоил миллион…

Познание начинается с удивления.

Удивление по нынешнему верхоглядству товар редкостный, не всякому по плечу. Распаковывать себя. Впитывать. Запаковывать обратно. Опыт подменяет разум и оттесняет чувства‚ привычка подсовывает отработанные понятия‚ которые прикладываем бездумно к новому явлению на пути.

Под крышей, из своего окна, неотрывно глядит на закат старик Бердичевский. Солнце опускается в провалы долин, исчерпав излишки лютости. Притихшее, ублаженное, утягивая окрас небес, остужаясь в Великом внутреннем море, чтобы явить себя поутру в чистоте намерений, – стекла плавятся напоследок жаром отраженного светила.

Блекнет багряное великолепие, не насытиться взором. Синь густеет понизу. Глохнет – тускнеет – черепица на крышах. Глазу раскрываются невозможные дали: пустоты пустот или глубины глубин? Отступает прожитый день – величавыми отлетными птицами, на неспешных маховых крыльях. Подступают сумерки – конечными днями. Завершается биография горизонтальная, разумно и неспешно. На подходе биография вертикальная.

А наутро…

Наутро он снова садится у окна, старик Бердичевский, смотрит на просыпающиеся горы. Они проявляются нехотя, с трудом, укутанные по макушки пуховой пеленой тумана, который медленно сползает в низины, и открываются склоны предгорий, заспанные и прекрасные.

Тут, у окна, Бердичевский понял, наконец, того, кто приказал высечь море. Такое оно извечное, это море, такие они изначальные, эти горы, что нам, с нашим куцым, обгрызенным бытием только сечь их да сечь...

Это сочинитель к вечеру спешит на балкон, очарованный закатом в горах. Сесть‚ вытянув ноги‚ утихнуть душой и бурливыми сосудами, без суеты и разброда желаний‚ чтобы не воззвали с укором: «От кого бежишь, человек, и куда? Разве таким тебя отправляли на землю?..»

Балкон открыт всем ветрам. Двери открыты. Окна.

Здесь, на балконе, он приходит в гости к самому себе. Молитвы его – бдения на закате, город‚ раскрывающийся навстречу‚ светлый‚ воздушный‚ в щедрой желтизне фонарей. Молитвы – пробуждением от дремоты‚ как расплескивается по лицу прозрачная‚ зубы леденящая‚ с вершин устремленная вода пригоршнями горных впадин. И непрестанное в душе сожаление: вот ты уйдешь, а город останется, и розовый отсвет на камне, горы вокруг, масличные на них деревья, корявые, плодоносные, неистощимые.

А на крыше воронья сходка, на самом ее коньке, десятка полтора, не меньше.

Недвижные силуэты – из черного картона – вглядываются в краешек солнца над горами, которое не удержать. Взлетают тяжело и лениво‚ не поджимая лап, улетают в ночь, отяжелевшие от раздумий, но остается одна, завороженная, придавленная гнётом сумерек, не способная одолеть наваждение.

«Господи! – воззвать в молчании. – Опустись хоть однажды на мой балкон! Присядь рядом! Взгляни на дело рук Своих…»

Зажигаются огни по склонам, подрагивающей россыпью до утра. Опадают росные капли‚ смачивая стол со стульями‚ серебрят редкие кудри на голове сочинителя. Всё утихает в ожидании‚ даже неумолчный рокот с далекого шоссе‚ и самолет проскальзывает над здешней сутолокой‚ подмаргивает сигналами опознавания.

– Надо же! Одним ничего‚ а другим самолет в небе.

– Самолет входит в стоимость квартиры. Оговорено в договоре при покупке: вечерами‚ для завершения дня.

Самолет входит в стоимость квартиры. И окрестности‚ которые не присвоить взглядом. Прозрачность глубин в горах‚ поверху накинутая взвесь – грустью неминуемого расставания. Кому оно перейдет по наследству? Кто убережет-озаботится? Чтобы пребывание на земле сделалось пригожим‚ без непременных бедствий‚ и вошло, наконец, в стоимость существования.

Люди заняты своими привычностями, но чем озабочен Всевышний в извечных Своих хлопотах?

Творит чудесные опыты. Переводит стрелки на путях заблуждений. Выстраивает и заселяет пространства, умудряя обитателей и подсчитывая потери. А по вечерам, в редкие минуты покоя? Наводит сумерки небесные‚ творит закаты‚ которые не повторяются, на усладу Себе и Своим творениям.

Укатить солнце в укрытие и тушью‚ волосяной кисточкой прочертить по окоёму контуры приметных возвышений.

Перебрать полотнища в закатных окрасах‚ выбрать приглянувшееся‚ павлиньим хвостом на полнеба.

Укрепить месяц – золоченым ноготком на взлете.

Разместить неподалеку переливчатую Венеру.

Горстью‚ из лукошка – сеятелем по яшме небес – раскидать маловидные созвездия‚ которым продержаться до рассвета.

Щедро‚ единым мазком нанести облако – синь поверху‚ розоватость в подбрюшии.

Пробудить к ночи душистость цветений, подписаться росчерком пера – падучей звездой наискосок‚ залюбоваться‚ запрокинув голову‚ – творение завершено‚ декорация выстроена для вечернего спектакля‚ и луч от фары автомобильной взлетает победно через расстояния.

А под утро…

На исходе ночи…

Темнота нехотя сползает по черепицам, утекает водосточными трубами к земле, в землю, цепляется за ветви деревьев.

Будит предрассветный птичий пересвист. Акация вскипает от шевелений. Дружная перекличка после ночных опасений:

– Как прожили эту ночь?..

– Как выжили?..

Травы в изумрудной зелени, смолистые ароматы с гор, засаженных пиниями, – восхититься, оповестить каждого: