Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Падаль вонючая, сволочь!

Василь был дисциплинированный. Поди догадайся, сколько тут было субординации, а сколько дальновидности. Однако равнодушие в его глазах таяло.

Однажды Станкевич возвращался с вечернего чая от кого-то из офицеров. Было темно, выл ветер, сек ледяной дождь. И вдруг из темноты в нескольких метрах впереди вынырнула — как выныривает иногда на рассвете дерево среди окутанного летней мглой луга — хорошо знакомая квадратная фигура. Станкевич остановился, сделал шаг назад. Посмотрел по сторонам — пусто, только кое-где в окошечках казармы поблескивают последние огоньки.

— Василь? — спросил он неуверенным голосом; и уже громче: — Демьянчук, это ты?

Человек напротив замер, ничего не отвечая. Внезапный порыв ветра хлестнул струями дождя, за которым фигура размазалась и как бы удалилась. Станкевич зажмурился и спросил сам себя: «Что ж это, черт возьми, вроде я трезвый?» Когда вновь открыл глаза, все исчезло.

Он вернулся домой с неприятным ощущением, по спине пробегали мурашки. Прежде чем лечь в постель, тщательно запер дверь, забаррикадировал ее столом и затворил ставни, чего до сих пор никогда не делал.

В начале декабря Василь на плац не явился. Станкевич велел ему прийти с докладом. Прибежал солдат, сообщил, что Демьянчук не может стоять на ногах. Станкевич отправился в казарму. Казак лежал навзничь. Лицо, исхудалое, красное, напоминало стручок перца. Губы запеклись, он тяжело дышал. Станкевич велел ему встать, одеться, дав на это уставные три минуты. Демьянчук лежал все так же без движения, уставясь в потолок. Станкевич повторил приказ.

— Не могу, ваше благородие, Богом… Богом клянусь, не могу, — прохрипел он в ответ.

И тогда на Станкевича нахлынула и горечь, и жалость, вместе с тем он почувствовал некий непредсказуемый и чуждый ему императив; неведомый злой дух, как, верно, выразился бы кто-нибудь из его предков, велел ему схватить казака за полы грубой льняной рубахи и, сбросив рывком с кровати, протащить до крутой винтовой лестницы, наградить там пинком и спустить по ступенькам вниз.

— Подыхай, казачья собака! — крикнул он, когда грузное тело Демьянчука как-то медленно и плавно заскользило по лестнице.

Минуту царила тишина, потом Василь, тяжело наваливаясь на перила, начал со стоном подниматься. Длилось это долго, очень долго.

— Ко мне! — крикнул Станкевич.

Василь стал карабкаться вверх, опускаясь порой на четвереньки. Наверху покачнулся и чуть было не рухнул вниз снова. Наконец, шатаясь из стороны в сторону, обрел равновесие и стал по стойке «смирно».

— Чтоб через пять минут был на плацу! — крикнул Станкевич и, застегнув полушубок, сбежал с лестницы.

Дело приняло, однако, неожиданный оборот. Демьянчук дотащился до постели и, начав одеваться, потерял сознание. Вызванный в казарму врач констатировал воспаление легких. Некоторые офицеры возмутились, доложили коменданту крепости. Полковник Лодинский, дельный вояка, получивший офицерские погоны еще при Воронцове, сделал Станкевичу внушение, сказав, что он слишком суров с подчиненными.

— Некоторые ваши коллеги, — продолжал он свою негромкую речь, копаясь в разбросанных по широкому столу бумагах, — склонны подозревать вас даже в садизме. Я, разумеется, далек от этого, но считаю: способы, которыми вы воздействуете на некоторых из своих подчиненных, слишком суровы. Видите ли, капитан, когда я был в вашем возрасте, такое отношение к солдатам и унтер-офицерам считалось нормой, более того — поощрялось, но теперь, как вы знаете, бесславная николаевская эпоха канула, слава Богу, в Лету. Что же до конкретного случая, то, насколько мне известно, именно этот унтер-офицер имеет безупречную репутацию. Мне будет очень приятно, капитан, если к этому вопросу возвращаться более не придется.

Пожелание полковника исполнилось, однако по неожиданной причине. Вскоре после Нового года Станкевич получил телеграмму с сообщением о смерти матери.

Январь начался небывалыми холодами. Даже здесь, на юге, выпало много снега и с середины декабря держался мороз в несколько градусов. Станкевич направился через Тифлис в Ростов, там выяснилось, что на Дону все занесено снегом и такие метели, что сообщение с Москвой прервано, нужно ехать через Одессу. До Одессы поезд тащился целые сутки, потом до Москвы через Киев — двое, в результате поездка из крепости заняла пять дней. Он приехал после похорон.

Костя, постаревший, с опухшими от слез красными глазами, встретил его в прихожей. Он бродил по огромной квартире и, всхлипывая, твердил одно и то же:

— Так неожиданно, так неожиданно, самое страшное — что все случилось так неожиданно.

— Мама болела? — спросил Станкевич, стряхивая снег с сапог.

— С некоторых пор жаловалась, что не хватает воздуха, что нечем дышать. Был доктор, говорил, дескать, нервы, ничего особенного… А тут вдруг… Ужасно, ужасно.

— Где вы ее похоронили?

— На Новодевичьем, было уйма народу, я попросил Никитского, чтоб сказал что-то, сам понимаешь, я-то совсем… совсем… потерял голос. — Костя повернулся спиной и зарыдал.

Станкевич отдал шубу лакею, сел в кресло и закурил. Костя долго не мог успокоиться.

— Почему на Новодевичьем? — резко спросил Станкевич и в ту же секунду пожалел о своем тоне. — Это кладбище православное.

Костя отвернулся от окна и, удивленный, ответил:

— А как же иначе? Там похоронены все мои родственники, а твоя мама была человеком, который… ну, она не ходила в костел.

— Но не ходила и в церковь…

— В самом деле, насчет этого я никогда с ней не разговаривал. Знаешь, мне казалось, ей это было безразлично…

— Безразлично… Что именно безразлично?

— Ну… вера, религия… к религии она была совершенно равнодушна, это ее не волновало. — Он прошел, горбясь, по комнате и, повернув голову к Станкевичу, сказал с уверенностью: — Ей было все равно. Я убежден.

Подали завтракать. Костя с трудом сжевал два куска булочки и выпил чашку кофе. Станкевич съел с аппетитом яйца всмятку и добрую порцию ветчины.

— Ты наверняка захочешь поехать на кладбище? — спросил Костя, вытирая салфеткой губы.

— Разумеется. Но не сейчас, позже.

Костя закрыл глаза. У него были длинные, густо присыпанные сединой волосы, гладко зачесанные назад, что подчеркивало неровности черепа. Узкое породистое лицо бледно, точно преждевременно увяло, Хотя ему не было и пятидесяти, в облике сквозило что-то старческое.

— Знаешь, — проговорил он, оживляясь, а оживляясь, он всегда клал руку на шею, — у нее в комнате есть шкатулка, я туда сложил все личные вещи, фотографии, несколько польских книжек, какой-то медальон — это, разумеется, твое, есть там, кажется, две-три памятные вещицы твоего отца, кстати, его часы.