Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

— Это бунтовщик!

— Правда это? — спросил старый казак, внимательно глядя на женщину.

— Правда, — сказала она тихо, потом подняла глаза и повторила громче: — Правда. — И вцепилась в стремя, и закричала: — Правда, правда, правда!

Казак повернул лошадь, но она ни за что не отпускала, тогда он отодвинул ногу, выдернул нагайку и, хватив ею женщину по спине, рассек платье. Но она, держась за стремя, не умолкала. Казак ударил еще раз, сильнее, женщина упала ничком. Из кузницы вышли люди, они равнодушно наблюдали за происходящим. Девка, которая, вероятно, кричала, появилась из-за дома и с тихим завыванием присела на корточки, оголив толстые белые бедра. Казаки ускакали. Тот, который зарубил, — последним. Возле заросшей диким виноградом стены он обернулся и посмотрел на мальчика. У него было круглое, почти детское лицо с хищными жестокими глазами. Четыре всадника исчезли за деревьями, замелькали поднятые вверх пики, а он все смотрел на мальчика. Этот взгляд не выражал ничего, взгляд ястребиного чучела со стеклянными глазами, но мальчик запомнил его на всю жизнь.

В Варшаве Станкевич остановился в «Европейской». Наступила пора карнавала, и гостиница, переполненная зажиточными помещиками из Волыни и Подолии, кипела жизнью. Единственный польский адрес, какой у него оказался, — это адрес, который мать еще в детстве написала ему в блокноте: «Хожая, 59 — тетя Анеля». Когда он постучал в обшарпанные двери, изнутри донеслось шарканье ног и низкий, почти мужской голос спросил, в чем дело. Он ответил, что его фамилия Станкевич и что он приехал из России. После некоторой паузы дверь открылась. На пороге стояла высокая дама в очках. Он щелкнул каблуками и, козырнув, весело воскликнул:

— Докладывает капитан Губерт Станкевич, гарнизон Казба, Кавказ.

— Пожалуйста, проходи, здесь темно, проходи.

Станкевич скинул пальто и вступил в небольшую комнатку, заваленную книгами, ворохами газет, одеждой, сложенной кучей за серой занавесью, отчего та вспучилась, грязной посудой и всевозможной рухлядью, в центре возвышался пыльный сундук, выполняющий явно роль стола, поскольку на нем красовались остатки трапезы.

— Боже мой! Губерт! Не верю, не верю, прости, пожалуйста, не знаю, о чем говорить, про что спрашивать, столько всего сразу в голове. Стой! Дай-ка я тебя сперва рассмотрю, иди, иди сюда. — Она потянула его к окну, внимательно вглядываясь в лицо маленькими близорукими глазками. Они были примерно одного роста, а Станкевич был высоким мужчиной. Лицо у тетки длинное, что называется — лошадиное, с большой челюстью, голова посажена на тощую и жилистую, покрытую как бы птичьим пухом шею. — Боже мой, до чего ты похож на Влодю! — воскликнула она. — Только чуть ниже и полнее. — Она отступила на шаг. — Да, несомненно, полнее, а может, просто у тебя более широкая кость. Ну а глаза материнские, только глаза, да, да, только глаза…

— Вот и жаль, — ответил Станкевич, приветливо улыбаясь.

— Ну ты, наверное, голодный. А я, представь себе, не ждала гостя. Дал бы заранее знать… Чай, конечно, есть, да, да, чай есть. Выпьешь чаю?

— С удовольствием, — отозвался Станкевич, все еще улыбаясь.

Тетка закрутилась сначала в одну, потом в другую сторону, словно испорченная ветряная мельница.

— Да, да, — твердила она, — да, чай, разумеется, с сахаром, с лимоном или с вареньем… — И тут она в растерянности глянула на Станкевича (было это очень трогательно, такая беспомощность) и спросила: — Ты ведь, верно, привык пить чай из чашки?

— Да, тетя, но могу из стакана или из чего хотите.

— Вот видишь, — воскликнула тетка, кидаясь в сторону темной кухни, — я так и думала, а у меня, понимаешь, ни того, ни другого, только чайник для заварки. Может, хочешь курить, есть английские папиросы, получила в подарок от Зули. Ты Зулю знаешь?

— Не очень… Боюсь, что нет, — ответил он, пытаясь на что-либо усесться.

Тетка нырнула головой под занавеску, и вскоре из объемистого сундука, который вместе с этой занавеской выполнял функции шкафа, начали вылетать разные предметы: кинжал с выложенной жемчугом рукояткой, юбки, простыня, части конской сбруи, книжки, яблоки…

— Тетя, не надо, тетя, папиросы у меня есть, — проговорил он, с опаской усаживаясь на бугристый диван, отчего вверх взметнулся фонтан пыли, которая, не ведая, где осесть, меланхолически устремилась к потолку.

— Есть папиросы? — радостно воскликнула тетка и, не дождавшись ответа, добавила: — Это замечательно, а то мои куда-то запропастились, может, Зуля их вообще не приносила. — Она откинула волосы, упавшие на лоб, и села на стул напротив.

Он протянул ей коробку с папиросами, но тетка только помотала головой, тогда он закурил и невольно стал шарить глазами по комнате.

— Пепельница… стой, пепельница! — Тетка схватилась за виски и сделала такой жест, словно собиралась возобновить свое вращение.

— Нет, нет! — воскликнул он. — Не надо, я ведь могу и не курить. Я только что выкурил папиросу в пролетке.

— Ах, так ты приехал в пролетке?

— Да, из гостиницы.

— Любопытно, я, видишь ли, совсем не езжу пролеткой. Ты, наверное, нашел меня с трудом, да?

— Да, действительно, но, как видите, все-таки нашел.

— О Боже! — Тетка вскочила со стула. — Ты же так хотел чаю!

— Нет, тетя, я как раз собирался сказать, что пил чай в гостинице, перед уходом.

— Ну, тогда пирожные, где-то у меня остались пирожные от Зули, она приносила мне к празднику… — Тетка вновь нырнула под занавеску, и раздались сопутствующие поискам звуки.

— Может, они на кухне? — высказал робкое предположение Станкевич.

— Какое там на кухне! — проворчала тетка придушенным от усилия голосом.

— Ага, понятно! — воскликнул он, воспринимая уже происходящее как некую игру.

— Что? — спросила из-за занавески тетка, повернувшись к нему своим плоским угловатым задом.

— Я вспомнил: я не люблю пирожных, просто ненавижу!

— Так бы сразу и сказал. А то я тут такой балаган устроила…

— Ничего, тетя, мы сейчас приберем.

Он поднялся и, забавляясь мыслью, что тетка малость не в себе, стал осторожно подбирать с пола все те предметы, которыми был нафарширован ее «шкаф», похожий вместе с этой вздутой занавеской на корабль под парусами.

— Оставим в покое чай, пирожные и папиросы, сядем и поговорим, затем я сюда и приехал, — сказал он, беря тетку под локоть.

Они сели на диван, поглядели друг на друга с улыбкой, после чего Станкевич спросил:

— Как вы живете, тетушка, чем? Это единственное ваше жилище? В общем, расскажите немножко о себе.

— Что там я, рассказывать нечего. Как живу, сам видишь, — махнула рукой тетка. — Расскажи лучше ты о себе.

— Что именно вас интересует?

— Боже мой, все: чем ты занимаешься, где живешь, есть ли у тебя семья, ведь я не знаю, абсолютно ничего не знаю, больше двадцати лет никакой связи…