Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Он провел рукой по жесткой щетке темных волос и, устроившись удобней, словно намереваясь приступить к длинной истории, сказал:

— Семьи у меня нет, я холост.

— Погоди, — перебила тетка, — ведь тебе, по-моему, больше тридцати.

— Тридцать четыре, — ответил он, покачав головой, словно желая тем самым выразить известную истину, что старость — не радость.

— Ах, как летит время, — вздохнула тетка. — Я помню тебя еще совсем маленьким мальчиком. Ты живешь в Москве?

— На Кавказе.

— На Кавказе?.. А что ты там делаешь?

— Служу.

— Где?

— В армии.

— Вот оно что, — прошептала тетка, и по ее некрасивому лицу скользнула тень то ли стыда, то ли неприязни.

Он заметил это, удивился и, ощутив раздражение, сказал отчеканивая каждое слово — пусть не остается сомнений:

— Я офицер, кадровый офицер.

— Вот оно что, — протянула тетка и минуту спустя спросила, с достоинством выпрямляясь и поднимая голову: — Ну а как там Ванда?

— Мамы нет в живых, умерла две недели назад.

Наступило молчание, оно так затянулось, что он подумал про себя, не пора ли прощаться. Тетка, вытянувшись всего минуту назад, как гренадер на смотру, вдруг осела, и выражение беспечной насмешки и веселья на ее лице сменилось смущением и неуверенностью. Она придвинулась к нему и, взяв его руку в свою мужскую костистую ладонь, тихо сказала:

— Выходит, ты сирота, потерял обоих родителей, нет у тебя никого, ты сирота. Твой приезд в Польшу связан со смертью матери?

— Да, — буркнул он. — Это одна из причин моего приезда в Польшу. — «Одна из причин» он выделил особо. — Я ощутил одиночество и понял: надо искать опору в чем-то более солидном и прочном, чем приятели или, скажем, товарищи по полку.

Тетка вздохнула и, поглядев на него своими близорукими глазами, похожими на две черные точки за толстыми стеклами очков, проговорила:

— Если я правильно тебя поняла, ты ищешь опоры у родственников. Это вполне естественно.

— Конечно, конечно, — ответил он и подумал, что тетка не такая уж сумасшедшая и не такая дура, как ему показалось…

— Близких родственников у тебя никого нет — кроме меня, разумеется. Нас в семье было пятеро, но только твой отец и я достигли зрелого возраста, остальные умерли в детстве. Из семьи твоей матери, насколько я знаю, никого уже не осталось. Она была единственной дочерью, правда?

— Да.

— Вот так-то. Еще есть, разумеется, двоюродные братья и сестры, и с одной и с другой стороны, живут даже не очень далеко от Варшавы, потом еще куча дядюшек и тетушек, но это дальние родственники.

— Что касается близких, то вас, тетя, мне вполне достаточно, — сказал он с теплотой в голосе, давая меж тем понять, что не он нуждается в поддержке и утешении, а сам, напротив, готов предложить их тетке.

— Отчего умерла твоя мать?

— Не знаю. Это произошло внезапно. Наверное, сердце.

— Да, — вздохнула тетка, поправила салфетку на подлокотнике и, глядя куда-то вбок, неторопливо произнесла: — Должна тебе сказать, брак Ванды с этим москалем произвел ужасное впечатление. Через несколько лет после восстания, после всего того, через что прошел наш народ, после усиления русификации… Ванду всюду осуждали.

— А вы, тетя? Как отнеслись к этому вы, тетя?

— Так же, мой друг, так же, во всяком случае вначале. Потом я подумала: жизнь, в конце концов, всего одна, и, в конце концов… Видишь, Губ, твоя мать была редкой красавицей, она нравилась мужчинам… Знаешь, вопреки традиционным представлениям и то и это не всегда совпадают. Она была очень красивой и очень ravissante [3] Соблазнительная (франц.) . , я всегда ей завидовала.

Потом говорили о детских годах Станкевича в России, о гимназии, о военном училище, о Кавказе. Тетка расспрашивала осторожно, старательно избегая всего, что имело отношение к отчиму. Чувствовалось, многое ее интересует, тем не менее она сдерживала себя, не давая воли любопытству. Этим она напоминала старца, в котором рассказ молодого человека о его рискованных похождениях вызывает борьбу сладострастного интереса с порожденной воспитанием невозмутимостью.

Станкевич рассказывал о людях, с которыми познакомился, о своих симпатиях и антипатиях, об огромных просторах той страны, о существующих в армии порядках, о природе и о пейзажах, он старался излагать ясно и объективно, растолковывая все, чего тетка не понимала: вещи далекие и экзотические, все то, что без дополнительных разъяснений могло остаться загадкой. Она же тактично, любезно и деликатно демонстрировала свое отрицательное отношение к его жизни, словно ее собственное существование в маленькой грязной квартирке темного и мрачного дома, который она вряд ли покидала последние тридцать лет, было наилучшим выходом из положения.

— Ладно! Хватит про меня! — воскликнул он наконец. — Очень мне все-таки хочется услышать кое-что и про вас.

Она сняла очки, вытерла платком глаза.

— Не знаю, право, не знаю, о чем можно рассказать. Преподаю английский язык. Последнее время у меня неладно с глазами. Я даю лишь разговорные уроки. Есть две таких семьи. Никуда не выезжаю, нигде не бываю. Как тебе, верно, известно, так и не вышла замуж. Нет, нет, ничего интересного сказать о себе не могу.

— Значит, вы живете уроками?

— Да. А ты английский знаешь?

— Всего несколько слов. В гимназии я учил французский и греческий.

Прощаясь, он предложил тетушке постоянную денежную помощь, но та бурно запротестовала. Они договорились, что он навестит ее на будущей неделе. А пока решил навестить родственников-помещиков неподалеку от Лодзи, их адрес дала ему тетка.

Варшава не произвела на Станкевича благоприятного впечатления. Город небольшой, грязный, провинциальный. Может, сказалась и погода. Было сумрачно и сыро. Вдоль домов и тротуаров лежал серый талый снег. Люди какие-то замкнутые, говорят торопливо, тихо, выглядят подавленными. Не тот ли это город, подумал он, где жители, погрузившись в повседневные заботы, сами не знают, для чего они существуют? Нет фривольной фантазии Одессы, нет изощренной жажды жизни и наслаждения ею, как водится в Петербурге, нет изобилия всех мыслимых товаров под дымкой добродушия и покоя, что характерно для Москвы. Варшава, правда, не производила впечатления оккупированного города, но вместе с тем не была независимым, свободным городом, это тоже как-то ощущалось. Давали себя знать мягкий, всепроникающий, побуждающий к покорности диктат и своеобразное сопротивление ему, скорее в интеллектуальной, чем в эмоциональной, сфере и потому не всеобщее.

«Что такое Польша? — рассуждал он сам с собой, огибая лужи. — Привислинский край, такой же, как, скажем, Приамурский и всякий другой. Много всяких краев в империи, и этот — один из них. Даже надписи всюду русские, что там говорить «Польша», просто смешно».