Евстахий Рыльский - Станкевич. Возвращение

Не обнаружил он в городе ни красивых экипажей, ни пышных выездов. Да и в России отошли в прошлое времена, когда знать обеих столиц щеголяла своими выездами. Хотя там и сейчас хватало великолепных ландо, карет и тарантасов, а зимой саней, запряженных сытыми норовистыми рысаками с колокольчиками. Здесь тащились по улицам обшарпанные пролетки, запряженные полуживыми, вызывающими жалость клячами.

В ресторане гостиницы обед был вкусным, но не изысканным, не утонченным, готовил его ремесленник, не повар, думающий о рафинированном клиенте, а ведь — черт побери — мог появиться и такой! Зато прислуга в гостинице была скромной и ненавязчивой. На следующий вечер он отправился в театр. Давали французский фарс «Жак в затруднении», играли плохо, на провинциальном уровне. Герой то и дело хватался за голову, крича, что больше ему не выдержать, что он бросится в пруд, после чего убегал за кулисы и минуту спустя возвращался в платье, с которого ручьями текла вода. В зависимости от ситуации это были то визитные брюки, то рабочий костюм, то ночная рубашка. Публика всякий раз долго хлопала и кричала «браво», разрушая тем самым и без того лишенное темпа представление. С «Аиды» он ушел в середине второго действия. Он не был знатоком оперы, но не надо было и быть знатоком, чтобы понять: оркестр здесь сам по себе, певцы сами по себе, декорации, по всей видимости, из другого спектакля, голоса плохо поставлены и вообще никуда не годятся. Он вспомнил ту же оперу пятнадцать лет назад в Александрийском театре в Петербурге, где был тогда вместе с матерью и Костей. А здесь он просто побывал на скверной репетиции Верди.

Зато ему понравилось по-своему изысканное Краковское Предместье, великолепная Замковая площадь и Рынок. Его внимание привлекли несколько нарядных и выдержанных в хорошем стиле дворцов, не уступающих дворцам в Петербурге. Он обратил внимание и на простой люд, который показался ему столь же бедным, как и в России, пожалуй, только менее примитивным и грубым. Но два-три положительных момента не сглаживали общего неблагоприятного впечатления. Все эти разговоры насчет второго Парижа — явное преувеличение, подумал он, возвращаясь как-то ночью к себе в гостиницу.

Родственники, с которыми посоветовала встретиться тетка, жили между Варшавой и Лодзью. Деревня называлась Соботты. До Ловича он ехал поездом, оттуда — двенадцать километров на нанятой у еврея бричке. Хотя он прибыл без предупреждения, его, как водится, приняли гостеприимно, правда, с той ноткой переполоха, какую вносит приезд абсолютно незнакомого человека.

Он был двоюродным братом хозяйки дома Эльжуни Рабской, молодой женщины, подурневшей от преждевременной тучности. Хозяин дома уехал по делам и должен был вернуться лишь к ужину. Эльжуня обменялась со Станкевичем двумя-тремя фразами и подкинула его, весьма кстати, очень милому старику в чемарке, занявшись своими материнскими обязанностями.

— Обед в четыре! — обернулась она, скрываясь в дверях.

Старикан провел Станкевича по поместью, показал каких-то необыкновенно породистых свиней, завезенных из Англии, после чего пригласил к себе в комнату и битых два часа рассказывал забавные истории из жизни австрийской армии. В четыре сели обедать, Станкевича представили грозной старухе, готовой, казалось, пожрать не только обед, но и сотрапезников. Это была мать Ксаверия Рабского, мужа Эльжуни. После супа старуха, сложив под подбородком маленькие сморщенные ручки и чмокнув вялыми губами, произнесла неожиданно громко и отчетливо:

— Замечательный суп, с сельдереем, очень хороший суп. — И, обращаясь к Станкевичу, спросила: — D’où venez-vous? [4] Вы откуда? (франц.)

— De Russie, madame.

— Ah oui, Moscou, St. Pétersbourg, oui, oui… Russie [5] Из России, мадам. А, да, да, Москва, Санкт-Петербург, да, да… Россия (франц.) . .

После обеда раскапризничавшиеся за отдельным столом дети были отправлены в постель, старушка удалилась к себе, а Эльжуня, произнеся со вздохом: «Наконец-то минута покоя», велела подать кофе в гостиную и пригласила туда Станкевича. Гостиная была невелика, но со вкусом обставлена. На светлых обоях представлены стилизованные под старину гравюры, охотничьи сцены. Над камином портрет толстяка в польском национальном костюме. Дверь в соседнюю комнату была приоткрыта, и виднелась часть стены со штуцером на фоне красных обоев.

— Кабинет Ксаверия, — пояснила Эльжбета, плюхнувшись на диван и указав Станкевичу кресло напротив. Лакей внес кофе и сливки. Эльжуня разлила кофе по объемистым чашкам и равнодушно осведомилась: — Ну как там тетя?

Станкевич погрузился меж тем в созерцание мужчины на портрете — полное лицо, мягкие черты и выражение какого-то безразличия, скорее, отчужденности. Все это, казалось, кого-то ему напоминало. И потому, не слыша вопроса, а может, не обратив на него внимания, он спросил, указывая на портрет:

— Кто это?

— Стольник Марек Солтанович, прадед моего мужа.

— Вот как, — буркнул он, словно слегка разочарованный.

— Я спрашивала про тетю Ванду, — сказала Эльжуня, держа обеими руками чашку.

— Про мою мать? Она умерла.

— А мы ничего не знали. Когда это случилось?

— Недавно, совсем недавно.

Эльжбета кивнула и безучастно произнесла:

— В таком случае мои соболезнования, мои, Ксаверия и всей семьи. — Затем добавила: — Потерять мать — всегда потрясение.

Этим «всегда» она как бы хотела сказать: «какова бы она ни была». Получилось как-то неестественно и недружелюбно.

С самого начала, с первых слов приветствия, Станкевич ощутил неприязнь к этой молодой, сильно располневшей женщине, полусонной и скорее дурно воспитанной, чем несимпатичной. У нее были сальные рыжие волосы, торчащие коком и перехваченные лентой. Вместе с запахом пота от нее исходили те женские флюиды, которых Станкевич не выносил.

— Ну а как твои успехи? — спросила она все тем же равнодушным тоном.

— Не так уж плохо. — Станкевич допил кофе и, вытягивая ноги, сказал: — Когда мы были маленькими, мы играли в серсо, это я хорошо помню. Ты была горластая командирша, отобрала у меня однажды палочку и велела играть только одной рукой. Не знаю, как это тебе удавалось, но ты всегда выигрывала, хотя я был быстрей и проворней.

Эльжуня улыбнулась, обнажив красивые белые зубы:

— Что ж, не иначе как пресловутое женское коварство.

— Где ж это было?

— Это могло быть только у моих родителей в Шепелювке. Ты приезжал туда с тетей на лето. Ты был худой и прожорливый. Мог поглотить невероятное количество пищи. Отвратительная жадность.

Станкевич улыбнулся и тихо произнес:

— Думаю, Эльжуня, я просто-напросто изголодался. В Кельцах нам с мамой случалось жить впроголодь.