Денис Гуцко - Осенний человек

Она появилась, конечно, осенью. В начале этой осени, когда в аллеях, как толпа на похоронах – возбужденно и трагично – гудят деревья, и по утрам туман по-собачьи лижет щеки.

Я возвращался домой. Было тепло. Город притих, будто наслаждаясь этим прощальным, с легкой грустинкой, теплом. Вороны, засевшие в кронах, роняли порывистое, как вздох, «крааа». Помолчат, подумают, с другого дерева послышится: «Крааа». Скоро, мол, холод – крааа – ах, и не говорите – крааа-крааа. В глубине парка шипел шланг, мыли фонтан. В воротах, где звонкие бетонные плиты сменяются глухим асфальтом, она подбежала, схватила меня под руку.

– Давайте помогу. Извините, что испугала. Перейти помогу.

Прикосновение ее было нервным и откровенно женским. Подушечек пальцев, ухвативших мой локоть, я практически не ощутил – и, еще не дотронувшись до ее руки, отчетливо представил себе ухоженные гладкие ногти, которые она оберегает, инстинктивно отгибая крайние фаланги.

– Вам ведь на ту сторону? Я помогу.

И мы пошли. Она сказала, что ее преследует сумасшедший тип, муж подруги, внезапно к ней воспылавший. Крадется сзади в машине. Тип жуткий, сказала она, практически маньяк. Влюбляется в подруг жены.

– По очереди, как по списку идет. Вот до меня добрался. Можно я с вами пойду? Может, пока мы вместе, не сунется. Опять выскочит, хватать будет. А в вашем районе у меня знакомых много.

Дальше мы шагали молча. Я сложил трость, она вела меня уверенно и мягко, будто точно знала, куда идти. Возможность помолчать была весьма кстати. Вселившийся в меня кролик потихоньку выползал из-под ослабившего хватку удава и наконец ушел совсем. В нашем переулке я стал прислушиваться, но шума следующей за нами машины так и не расслышал.

– Отстал? – спросил я.

– Если бы! Стоит, ждет. Послушай, – она встала ко мне вплотную, и запах ее духов защекотал изнутри мой череп. – Думай про меня как хочешь, но… можно к тебе? Можно у тебя посидеть?

– Посиди, – сказал я и, нащупав перила крыльца, шагнул к ступеням. – Мы как раз пришли.

– Правда? Неплохо, – сказала она про дом. – Твой? Я не воровка, я ничего не украду.

Во дворе заходился лаем Люк. Нужно было показаться ему, успокоить, что это свои. Но я не стал. Мы вообще с ним не особенно дружим, с Люком. Щелкнул выключателем, спросил:

– Зажглось?

– Ты здесь один живешь? – судя по звуку голоса, она рассматривала холл. – А, да, зажглось. Нам сюда?

Мы поднимались по колодцу винтовой лестницы, она шуршала плащом, подбирая его повыше – и мне хотелось идти так очень долго, длить этот момент, смаковать.

– Это дом моего брата.

– Я не воровка, не думай. Просто немного взвинченная, а так…

– Не воровка, я слышу.

– Да? Как это – слышишь?

– Я обычно слышу враждебные намерения. У людей в голосе появляется двойное звучание. Мысли не увязываются со словами, и голос теряет слитность.

– Черт возьми, – сказала она как-то неожиданно глухо. – А ты такой… – и прервалась на полуслове, будто дверью хлопнула перед носом.

Но я понял ее.

– Компенсация, – сказал я, вдыхая обострившийся в тепле аромат ее духов.

Впервые я поднимался по этой лестнице с женщиной.

Постепенно ложился налет нереальности на ту необычную встречу. Вадик, встречаясь со мной на кухне за завтраком, спрашивал, все ли в порядке, и что вообще у меня с лицом, не скушать ли мне лимончика. И усмехался как когда-то в моем детстве, хриплым пиратским басом: «Как кот с валерьянки, якорь мне в ухо». Я не стал ему рассказывать. Почему-то было приятно иметь от него секрет. Он ронял загадочно: «Ну ты смотри, если что», – и, посвистывая, шел в гараж.

А я подходил к окну и поднимал жалюзи – по утрам солнце светит в эти окна. Оно совсем уже не грело, я его не чувствовал, но мне было достаточно знать, что оно здесь, на моем лице. Я вспоминал все, что было в тот день. От вороньего карканья в парке до легкого стука упавших возле двери сапожек. И как я на лестнице сказал ей про двойное звучание. Слова сложились красиво. Вновь и вновь они всплывали в памяти. Я говорил правду, есть оно, это двойное звучание, у тех, кто готов ужалить. Правда ведь редко бывает красивой, вот и вспоминаешь каждый такой случай, когда она явилась тебе не в обычном своем корявом облике. Странным образом человек умудряется устроить жизнь так, что правда входит в нее незваной уродицей, портит всем праздник или в лучшем случае остается незамеченной как неуместная сальность. А ложь всегда приодета, симпатична, всегда востребована. Отними у человека ложь – и он почувствует себя голым, как Адам в театральном фойе.

Но хоть и не слышалось в ее голосе предупреждения об агрессии, в нем дрожало отчаяние. Отчаянье не жертвенное, задирающее лапки, а такое, что толкает на амбразуры. Отчаянье было во всем – в порывистых шагах из угла в угол, в манере шумно плюхаться в кресло, в трех сигаретах, выкуренных за полчаса. Она заговаривала то об одном, то о другом, не дождавшись ответа, задавала новый вопрос, вставала, задергивала шторы – ей явно недоставало подходящей амбразуры. Тогдашний наш разговор состоял из обрывков, сплошь зиял неловкими паузами. То и дело нас выручал Гарик – тот самый любвеобильный безумец, стороживший в припаркованной на углу машине. Она заметно оживлялась, заговаривая о нем.

– Объясни мне, как такое может быть? Это болезнь?

– Не знаю.

– Может, есть такая болезнь? Подругофилия? Френдомания?

Со временем весь сок из воспоминания был выжат и выпит, я приходил в себя. Потянулись мои долгие дни-близняшки. Приноровиться к их нудному хороводу было нелегко. Я чувствовал себя так, будто в моей комнате учинили обыск, и теперь я ничего не могу найти. Забыть, уговаривал я себя. Но в том же парке я встретил ее снова.

Я сидел на лавке, отвернувшись от ветра, пробегал пальцем по брускам скамейки. Кто-то не поленился процарапать глубоко, до самой деревяшки, сакраментальное: «Вова лох». Ее шаги я узнал сразу, как только она вошла в ворота.

– Привет! – сказала она издали.

И я понял, что так просто мне от этого не отделаться. Так дешево не откупиться.

Эля говорит: «Жись прожить – что минное поле перейти», – и снует по Вадькиному кабинету, вытирает пыль. То здесь, то там с разным стуком возвращаются на место протертые предметы, и, слушая этот стук, я воображаю, будто сижу посреди шахматной доски, а Эля разыгрывает партию, перемещая пешки и ладьи, заодно успевая комментировать: «Вот так вот поверишь, рассупонишься, думаешь: о! вот же она, белая моя полосочка. Туда мне, туда. Шасть туда, а тебе там – на-на по сопатке! От так от и живем». Жаль, я слабо играю в шахматы. Мог бы насочинять какие-нибудь гамбиты-эндшпили под это постукивание пепельниц и стульев.

– Ну что, Коля, нужна я тебе сегодня?