Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Если бы ее видели сейчас сыновья, они остались бы довольны. «Я не обману вас, родимые, — сказала она, — не предам вас!» Старуха встала, подняла мех с водой, перекрестилась, перекрестила Деянку и потащила ее вверх по ветхой скрипучей лестнице.

Кто-то неистово завопил у ворот, она услышала, но не обернулась, хотя ей захотелось обернуться и показать ему дулю. Она продолжала подниматься, прямая, строгая и святая, потому что на нее смотрели ее сыновья. Она не знала, что на нее смотрит весь мир.

Множество людей скончалось на глазах у старухи.

Здесь умер и один молодой рыжеволосый главарь из помацких выселков над Тымрышем. В лихорадке, в бреду он поминал имя Мемеда-аги. Однажды, незадолго до смерти, он рассказал, как вместе со своими людьми убил на Власовице трех старцев — посланцев перуштинских богачей к Тымрышлии. Когда велись переговоры, рыжий был там в желтом шатре на вершине. Столковались пощадить Перуштицу за семь тысяч лир откупа. Все главари были довольны, но, когда старцы двинулись в обратный путь, чтобы передать весть о спасении, Мемед-ага сказал: «Семь тысяч в руки нам отсчитают, а остальные сами возьмем, когда захватим село!» Тогда молодой главарь вышел из шатра, со своими людьми обогнал старцев на спуске с холма и убил их. Чтоб не отнесли они вниз, в село, обманной вести. После ему пришлось скрываться от гнева Мемеда-аги, он долго скитался и наконец попал в караван-сарай. «Мой дед, — говорил он, — часто повторял, что во времена Алтын-спахилы мы поддались и сменили веру только потому, что искали более мелкого брода… Через поток… А потом вовсе потеряли дорогу. Но пусть люди знают, — пытался он приподнять голову, — и пусть помнят, что не все мы такие, как Мемед-ага…» Так закончил главарь, подняв дрожащий восковой палец, словно заклиная: «Пусть помнят!..»

Был здесь и маленький, растаявший, как свеча, человечек, который бредил песнями. Крупный пот каплями выступал у него на лбу и шее, он корчился в судорогах и все пел в полузабытьи тоненьким, хрипловатым голоском. Его бред был самым страшным. Но он не умер. Перестал бредить, начал разговаривать с людьми, а через несколько дней вытащил из торбы гуслу. До самого вечера настраивал, задумчиво пощипывая струны кончиками пальцев, а потом потянул смычком и начал:

Здесь, в этом караван-сарае, среди этих людей умерла бабка Гюрга, а за ней и Деянка — последний побег большого богатого рода Хадживраневых из Перуштицы.

А Исмаил-ага заперся в мужской половине Устин-сарая. Он заново все передумывал, взвешивал свою вину, а подчас, вспоминая бабку Хаджийку, стонал от ярости. Осенью он неожиданно решил покинуть Устину. Продал Шабану-аге свою долю поместья и уехал далеко на юг вместе с пятью женами и новой своей бедой, не только мужской и не только своей.

Он уехал, так и не убив никого в горах, потому что мысль о расплате показалась ему вдруг мелкой и смешной. Не это было главным. Он уехал, так и не забрав золота, зарытого у восьмой бочки, той, что с десятью обручами, и под плитой у каменной колоды. Не до золота было ему.

А через год он вернулся, но ненадолго — повидаться с братом и поискать, не ожил ли в болгарском селе кто-нибудь, достойный владеть тайной клада. Не хотелось ему тащить ее до могилы.

Она, как слепень, мешала ему спокойно сосредоточиться на последней и, может быть, самой важной истине, которая готова была вот-вот родиться из всего пережитого.

Ежели ты правоверный и к тому же ага, всегда ли ты порождаешь предательство и обман, всегда ли наступает час, когда ты становишься убийцей, даже если ты благороднее и справедливее других?

Вскоре затем началась Освободительная война.

Перевод Т. Колевой.

— Вот он! — сказал рыжий и мотнул головой.

— Где?

— В углу террасы, у балюстрады. С девушкой…

— Ага… Вижу. Красивая девчонка.

— Наверное, какая-нибудь перелетная птичка. Из тех, что шляются по курортам и ловят «сазанов».

Двое мужчин поднялись по ступенькам и стояли на террасе. Воздушно-легкое здание ресторана, пол террасы, расписанный квадратами, дома, пляж, море — все выглядело слепяще-белым под августовским солнцем. Голова рыжего пылала огнем. Бесцветное небо мягко стонало и расплавленными, дрожащими волнами изливалось на город и море. В сущности, стонала зеленая вода моря. Самым странным было то, что, несмотря на оглушающее, палящее безветрие, вода колыхалась. Зеленая, покрытая белыми гребнями, бегущими от горизонта к берегу и назад, к горизонту, которого она никогда не могла достичь, — она стонала. Пронзительно кричали чайки, они камнем падали вниз и тотчас же взмывали ввысь, точно напуганные ядовитым, светло-зеленым цветом воды. В этой яркой зелени таилась угроза, вернее, угроза и беспокойство как бы излучались водой и властвовали надо всем, включая песчаную полоску пляжа, пустынную и безлюдную в этот послеобеденный час.

— Присядем? — спросил второй, моложавый, но смуглый, как цыган, с тонкими смолисто-черными усиками.

Не дожидаясь ответа, он шагнул вперед и сел за столик недалеко от парапета, наискосок от «перелетной птички».

— Свинство! — ругнулся рыжий и примостился рядом, у локтя своего приятеля. — Из-за этого волнения и моря больше не понюхаешь.

— А ведь он совсем мальчишка, — сказал смуглый. — Вчера он показался мне старше.

— Темно было.

— Совсем юнец. Просто беленький пай-мальчик.

— Это неважно. Знаешь, его зовут Солнышко.

— Солнышко? Наверное, из-за цвета волос. Они выглядят совсем светлыми.

— Это уж от солнца. Выгорели, — усмехнулся рыжий. — А так он русый.

Под нависающим фасадом ресторана томился официант в белой куртке, белой рубашке с пристегнутым крахмальным воротничком и галстуком бабочкой. Изнывая от жары, он поглядывал на столики, за которыми сидели редкие посетители. Его вопросительный взгляд остановился на пришедших.

Рыжий поманил его пальцем.

— Две рюмки мастики со льдом, — заказал он, не взглянув на поданный ему прейскурант, — и салат.

Официант черкнул в блокноте карандашом и хотел уйти.

— А вон тому парню — бутылку Карловского марочного и какую-нибудь закуску.

— Какому парню? — спросил официант, не разгибая спины.