Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

— Короче говоря, масса приятных событий, — продолжает Васил. — Таких приятных, что больному и не расскажешь.

— Я не настолько болен, чтоб меня нужно было щадить.

— Знаю. И все-таки, раз уж так получилось, используй паузу, отдохни от всех этих неприятностей. Кстати, они даже твоей болезни не поверили…

— Как не поверили?

— Так, звонили сюда, проверяли, действительно ли ты лег в больницу. Решили, что ты прячешься, чтобы не голосовать за стоевского протеже. Милые люди, правда? Проверить не забыли, а нет чтоб догадаться послать кого-нибудь тебя навестить. Просто один лучше другого!

Александрова вдруг охватывает раздражение. Его злит и эта проверка и глупая привычка Васила так плоско острить. Ему кажется верхом остроумия говорить прямо противоположное тому, что он хочет сказать. «Приятные события», «милые люди». Пошлость. Как будто в человеческом языке и без того мало неясностей и двусмыслиц.

— Ну, иди, а то простудишься! — кричит Васил. — На днях я снова зайду.

«Идет куда-нибудь допивать, — думает Александров, закрывая окно. — Правда, пьет он умеренно, но это хуже всего. Те, что пьют умеренно, обычно пьют особенно регулярно. Лучше б уж заперся разок у себя дома и надрался бы до полусмерти. И эти его постоянные глупые потуги на остроумие…»

Александров испытывает что-то вроде отвращения к ироническому тону. Он возненавидел его еще со времен Колева, преподавателя латыни, который считал себя великим мастером иронии.

— Попробуйте освежить свою память, если вы вообще располагаете чем-нибудь подобным… — говорил Колев, когда Александров начинал запинаться.

И гимназист в припадке злобы окончательно забывал то, что успевал выучить только что, во время перемены.

— Я не помню…

— Ах, вы не помните. Но вообще-то вы это знаете, не так ли?

— Знаю.

— Да, разумеется. Для вас латынь все равно что родной язык. Не сомневаюсь, что вы даже с вашими домашними беседуете только на латинском. Все несчастье заключается в том, что стоит вам выйти к доске, и вы все забываете.

— Я забыл, — упорствовал Александров. — Знал, но забыл.

— Так и отметим, — кивал Колев, вытаскивая темно-зеленый блокнотик. — Забывчивость, как вам известно, я обозначаю цифрой два.

И Александров медленно возвращался на свою парту, чувствуя в желудке тяжесть, как перед рвотой, не столько от очередной двойки, сколько от этой пошлой иронии учителя, вдохновляемого хихиканьем двух классных подхалимов.

Больной садится в кровати, берет пакет с лимонами и некоторое время вдыхает их легкий свежий запах, такой неуверенный и робкий, но все же пробивающийся сквозь тяжелый дух карболки.

«Все-таки Васил это не Колев. Васил — твой единственный настоящий друг. Просто странно, что ты так к нему придираешься. Быть может, это именно потому, что он единственный твой друг».

Нет. Не потому. Только сейчас не хочется думать о действительных причинах. Среди всего того, о чем ему надо подумать, Васил отнюдь не на первом месте.

Он прислоняет пакет с лимонами к стене и ложится. Он чувствует, что страшно устал, как будто с утра уже прошло бесконечно много времени. На улице начинает смеркаться, и окно становится сиреневым. Больной закрывает глаза, чтобы сосредоточиться и решить, с чего ему начать, потому что надо обдумать очень многое, и все переплелось одно с другим, и все ужасно сложно.

Когда он снова открывает глаза, окно уже черно-синее. Издали, из глубины коридора, где начинаются общие палаты, доносится глухой шум. Наверное, разносят ужин. Кто знает, сколько часов его будут разносить. Если время будет ползти все так же медленно, месяц болезни превратится в настоящую пытку.

Можно что-нибудь почитать. Конечно же, здесь нашлись бы книги. Когда читаешь, отвлекаешься от своих мыслей и, главное, время проходит быстрее. При условии, что это занятие не противно тебе. Но оно тебе противно.

Самый близкий твой друг тебя раздражает. Самое любимое занятие опротивело. Словом, лучше не бывает — как сказал бы Васил со своим гнусным юмором.

Когда-то ты лежал по вечерам в комнате, которая днем служила приемной, на узком пружинном матраце, который днем выполнял роль дивана. В комнате темно, потому что пора спать и потому что надо экономить электричество. Но ты продолжал читать, подставляя книгу под узкий луч, падавший через чуть приоткрытую дверь кухни. Из кухни слышался стук швейной машинки — мать шила до поздней ночи, потому что на завтра обещала своим заказчицам примерку. Машинка стучала, а ты, держа книгу в узком луче света, всматривался в строчки, хотя глаза уже жгло от усталости.

— Петё, ты еще читаешь? — слышался из кухни мамин голос.

— Еще немножко. Только кончу страницу…

— Знаю я твои страницы — никогда не кончаются.

— Я тебе говорю, осталось совсем немножко.

И ты продолжал всматриваться в строчки, и только иногда, когда глаза начинало особенно жечь, ты переводил взгляд и, мигая, смотрел на неясную фигуру в углу. Это был твой сожитель — манекен без головы, которого мама использовала для примерок.

— Петё, ты еще не спишь?

— Еще минутку, честное слово!

Но мамины шлепанцы уже шаркали к двери.

— Ты не знаешь меры. Завтра я снова не смогу тебя поднять. И хоть бы ты к урокам читал!

Дверь закрывалась, и узкий луч со скрипом исчезал. Надо было бы купить карманный фонарик. Но это было дорогое удовольствие. Тебе оставалось только заснуть.

Ты читал и по вечерам, и во время занятий в классе, и за едой, и когда надо было готовить уроки. Читал все, что попадало под руку: романы, путевые заметки, биографии знаменитых людей, руководства по половому вопросу, книги по занимательной физике, астрономию для дам, беседы с учителем философии, азбуку коммунизма, пока не наткнулся в десятом классе на учебник психологии. Психология стала первой твоей любовью.

Санитарка вносит ужин. Человек в пижаме садится за ночной столик и начинает медленно есть, стараясь не думать о еде. Парк за окном уже совсем темный, проступают только силуэты черных деревьев. Направо, за больничной оградой, вдоль шоссе длинной шеренгой растянулись фонари, через короткие интервалы проблескивают автомобильные фары.

Санитарка снова приходит за пустыми тарелками.

— Когда будете ложиться, погасите свет. Спокойной ночи.

Значит, до утра его не будут трогать. Он может спать. И набираться сил, потому что ему предстоит решать важные вопросы. Он поворачивает выключатель. Спокойной ночи.

Больной лежит, закрыв глаза, потом открывает их и смотрит на окно. Окно, которое при свете было черным, сейчас густо-синее. На стене у окна появляется светлый ромбоид, скользит наверх к потолку и тает. Скоро появляется новый ромбоид, скользит по той же дорожке и тоже тает. «Отблески фар», — говорит себе человек в пижаме, как будто это может иметь хоть какое-то значение.