Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

«Слушайся сестру». Глупости. Как будто это самое важное.

— А-а-а, придется окошко забить! — слышишь ты за спиной добродушный бас главного врача.

— Если вы все так и будете стоять на холоде и прижимать печень к подоконнику, мы перестанем вас лечить, — говорит палатный врач.

Больной закрывает окно, молча вытягивается на кровати и подымает пижаму.

Санитарка вносит пакет с лимонами.

— А, лимоны, это хорошо, — гудит врач. — Ешьте лимоны.

— Да он их не ест, — вмешивается санитарка. — Вчера ему принесли пакет, так и лежит.

— Ешьте лимоны… — повторяет врач, ощупывая печень.

Человек в пижаме ничего не отвечает. Как он может им это объяснить? Лимоны от детей для него все равно что букет цветов. Кто станет есть цветы?

Врач заканчивает осмотр и идет к двери, сопровождаемый двумя женщинами. «Сказал бы хоть, как он меня нашел», — думает больной. Он встает, достает из пакета лимон и после короткого колебания разрезает его. Потом он выжимает сок в стакан. Раз надо есть лимоны, он будет их есть. Главное — поправиться. Он выпивает сок залпом и морщится. Страшно неприятно. Если бы эти лимоны были не от детей, он наверняка выбросил бы их в корзину. Лимоны… Пища больных. Целебный плод… Он ненавидит лимоны еще со времен дяди Бориса.

Дядя Борис пролез в твою жизнь совершенно незаметно, ты и оглянуться не успел. Разумеется, на тебя ему было наплевать, он обхаживал твою маму. Этот Борис был двоюродный брат одной богатой заказчицы, которая, очевидно, и сыграла роль сводни. Так или иначе, дядя Борис стал таскаться в дом каждую субботу и водить твою маму по разным театрам и кино. Театрам и кино, которые заканчивались поздно ночью.

Ты к этому времени прочел уже достаточно книг, чтобы понимать, что за «дядя» этот тип. Есть на свете люди, которым ничего не стоит увести у тебя даже твою собственную мать. Ты, разумеется, платил ему той же монетой, сердито глядя на него и никогда не здороваясь.

— Боже, Петё, ты совершенно невыносим, — говорила после таких демонстраций мама.

— Какой есть. И я терпеть не могу твоего Бориса.

— Ну что тебе сделал дядя Борис?

— Никакой он мне не дядя.

— Ладно, но что он тебе сделал?

— Ничего не сделал. Просто я его не выношу. Если ты уж так хочешь знать, я тебя к нему ревную.

Мама смотрит на тебя, опешив, потом смеется своим мягким негромким смехом:

— И слова уже какие выучил… Эти книги совсем собьют тебя с толку.

Она умолкает, но ты, несмотря на ее смех, чувствуешь, как ты ее мучаешь, поэтому ты тоже больше ничего не говоришь, и дядя Борис продолжает появляться по вечерам. Книги, конечно, не сбили тебя с толку. Наоборот, они научили тебя по-взрослому понимать многие вещи, в том числе и то, что матери так или иначе нужен какой-нибудь «дядя Борис». Но от этого тебе не становится легче, и ты по-прежнему терпеть не можешь «нахала».

А дядя Борис постепенно становился все настырнее. Он стал приходить по два раза в неделю, терпеливо сидел в приемной, пока мать переодевалась за дверью, и с подчеркнутой доброжелательностью здоровался с тобой, хотя ты поворачивался к нему спиной. Однажды мама принесла пачку книг, которые он купил специально для тебя. У тебя было очень мало своих книг, все, что ты читал, ты брал в библиотеке, но ты все равно отказался их взять.

— Не упрямься, — уговаривала тебя мама. — Он ведь хочет доставить тебе удовольствие.

— Если он хочет доставить мне удовольствие, пускай не приходит.

И пачка так и осталась нераспакованной, мама только положила ее в шкаф, чтобы дядя Борис не видел, что ты ее даже не развязал.

В другой раз мама принесла огромный пакет лимонов, которые купил тебе дядя Борис. Ты лежал больной, поэтому мама вернулась домой очень рано, принесла лимоны и хотела приготовить тебе лимонад.

— Не трать зря время. Я не буду пить.

— Но Петё, ты же болен, от лимонов тебе сразу станет легче.

— Умру, а все равно пить не буду!

— Сынок, сынок, как ты меня мучаешь… — сказала мама, и ты видел, что она вот-вот заплачет.

Но ты заплакал раньше.

— Ты решила выйти за него замуж… Не думай, что я не понимаю. Только ты так и знай: если ты выйдешь за него замуж, я в тот же день убегу!

Ты плакал и злобно колотил подушку, а мама тоже расплакалась и кинулась тебя успокаивать и уговаривала тебя лечь и не раскрываться, потому что у тебя жар.

— Обещай мне, что ты не выйдешь за него замуж!

— Обещаю, только успокойся.

Ты успокоился в ее объятиях, даже заснул, а на другой день огромный пакет с лимонами куда-то исчез. Исчез и дядя Борис. Вернее, перестал приходить в дом. Он встречался с мамой где-то на стороне, и это была твоя маленькая победа, и тебе было приятно и б то же время стыдно, потому что ты добился этой победы с помощью шантажа.

Ты считал, что дядя Борис грабит тебя, но через много лет ты понял, что ты сам грабил свою мать, лишая ее единственного увлечения, единственной отрады в ее жизни, наполненной стуком машинки и заботами о тебе.

Ты понял это во время бомбежек, когда возвращался из казармы в отпуск, и все время, пока ты добирался до Софии, пересаживаясь с грузовика на грузовик или поджидая транспорта в снежной грязи на перекрестках, думал, как обрадуется мама, увидев тебя после стольких месяцев разлуки, и как ты победоносно вытащишь пакет с домашней колбасой, купленной у крестьян. А когда ты наконец добрался до вашей улицы и до вашего дома, ты увидел, что полдома нет. На месте маминой квартиры посреди искореженной арматуры зияла прокопченная дыра. Ты бегом взлетел по лестнице, словно хотел увидеть вблизи, так ли это все, как выглядит с улицы, но ваша квартира действительно исчезла, и на ее месте был только хаос бетонных глыб и почерневшего железа. И среди этого хаоса, там, в глубине, под треснувшей и нависшей бетонной плитой, лежала раздавленная швейная машина, странная и жуткая, превратившаяся из добродушного домашнего животного в искривленный и уже заржавевший скелет.

— Как раз над вами бомба-то разорвалась, — рассказывал сосед с нижнего этажа. — А твоя мать шила и не стала спускаться в убежище. Наверное, она даже не почувствовала смерти.

Ты стоял окаменев и бессмысленно всматривался в ржавый скелет машины.

— Куда вы ее перенесли?

— Куда ее было переносить? И переносить-то было нечего.

— Все-таки я должен был ее похоронить, — сказал ты сосредоточенно, хотя думал не об этом.

— Что бы ты хоронил? Нечего было хоронить. Почти ничего не осталось. А что осталось, пошло в общую могилу.

Ты не думал об этом. Старался не думать об этом. «Что осталось» — это не было твоей матерью. А ты хотел думать о маме, о той, о живой, но слышал только ее мягкий и тихий голос: «Сынок, как ты меня мучаешь».

Вот так обстоят дела с лимонами.