Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Человек в пижаме сидит на кровати у окна и задумчиво смотрит на улицу. Влажный ветер гонит по небу мягкие серые облака и дергает деревья за ветки, словно хочет тоже увести их с собой. Но деревья не хотят трогаться с места, они вырываются, и от этой возни весь парк выглядит хаосом качающихся ветвей и летящих облаков. В этом хаосе есть что-то веселое, что сулит перемену и весну, но Александров ненавидит хаос. Он вспоминает второй стих «Бытия», застрявший в голове с уроков закона божия:

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух божий носился над водою».

Так было до человека. Пустота и беспорядок. И вся история человека есть борьба с этой пустотой и беспорядком, с враждебной неустроенностью и хаосом, есть поиски порядка и гармонии. Даже бог, которого человек создал по своему образу и подобию, был создан во имя порядка и гармонии. Даже самые страшные мгновения хаоса, до которых доходили люди — войны, междоусобицы и революции, — были лишь этапами борьбы за порядок.

Есть, разумеется, типы, которые любят говорить, будто в своем стремлении к гармонии человек только усугубляет беспорядок. Но это глупости. Хаос торжествовал не потому, что человек не в силах его преодолеть, а потому, что у хозяев было одно представление о порядке, а у рабов — другое. Но человек уже сумел во многих местах навести в своем доме порядок, и, когда хозяева исчезнут, этот порядок воцарится везде. Санитарка входит, осторожно ступая, чтобы не разлить полную до краев тарелку с супом.

— Не наливайте мне столько, — говорит человек в пижаме. — Все равно у меня нет аппетита.

— Будет аппетит, будет, — успокаивает его санитарка, пожилая женщина. — От кортансила всегда появляется аппетит.

Больной послушно принимается за суп, а рядом с первой тарелкой возникает мясо с пюре и компот. Санитарка выходит.

Человек в пижаме глотает горячий суп, стараясь не смотреть на другие тарелки. Когда видишь, сколько еще предстоит съесть, еда становится совершенно невыносимой. Лучше есть одно за одним и думать только об этом одном или о чем-нибудь совсем постороннем. Ешь суп и думай о борьбе человека с хаосом.

Разумеется, есть люди, которые просто влюблены в хаос. Но это потому, что они носят хаос в себе и хотят убежать от него, а поскольку убежать не могут, пытаются слить его с всеобщим хаосом вне их самих. Мила, например, несомненно, человек хаоса. Рина тоже во многих отношениях была человеком хаоса. А Сашка был человеком порядка, и это, может быть, больше всего привязывало тебя к ней. И Стоев — человек порядка, но это не привлекает тебя к нему, а отталкивает. Потому что порядок Стоева — это не порядок в твоем понимании. Но тяжелее всего твой собственный случай, потому что ты стремишься к гармонии, а даже мелкие твои личные дела в полном беспорядке.

Больной справляется с супом гораздо легче, чем он предполагал. Зато мясо вызывает у него отвращение. Он знает, что оно свежее, и все-таки не может освободиться от ощущения, что от этого кусочка мяса тянет гниением и смертью. Человек в пижаме решает пойти на компромисс и ест одно пюре. Потом почти с наслаждением выпивает компот. Видимо, лекарство все-таки вызывает аппетит. Вопрос только в том, сколько его надо проглотить, чтобы примириться и с мясом.

Может быть, пища вливает силы в твой усталый организм, а может быть, как думает врач, на тебя просто действует этот ветер кануна весны, но ты почти уверен, что все образуется, а разговор с врачом напомнил тебе, с чего ты должен начать. Ясно как белый день, что начинать надо с «Труда». Когда ты сядешь за «Труд», ты с легкостью выбросишь из головы конфликт между Василом и Стоевым, а пока ты не перестанешь заниматься этим конфликтом, нечего и думать наладить все остальное. «Труд» вернет тебе веру в самого себя и даст тебе известную сумму, которую ты отложишь для детей на случай, если с тобой что-нибудь стрясется. И надо, разумеется, поговорить с Катей о Миле. Катя уже большая девочка. Ей следовало бы понять, что Мила нужна нам всем, и принять Милу. Если же это не получится, вопрос все равно будет решен, хоть и по-другому. Вот так, в результате нескольких энергичных поступков, все станет на свои места. Но чтобы все стало на свои места, начать надо с «Труда».

Этот «Труд» ты пишешь уже пятнадцать лет, и он давным-давно был бы готов, если бы ты два раза не бросал работу. Первый раз ты оставил его под влиянием Стоева, в тот период, когда Стоев был для тебя провозвестником истины.

— Я слышал, вы что-то пишете… — словно между прочим сказал Стоев, когда ты пришел к нему домой.

— Да. Я давно готовлю работу «Психология чувств».

Стоев недоуменно вскинул свои редкие рыжеватые брови.

— Психология чувств? А почему не психология разума? О чувствах писали много, веками. Мне не надо объяснять вам, марксисту, на чем основывался этот повышенный интерес. Некоторым людям всегда было выгодно сводить духовный мир человека к чувствам. Пишите о разуме, Александров! Такие книги нам нужны.

В ту минуту эти слова подействовали на тебя почти как удар в лицо, потому что мысль о «Труде», о твоем труде была одной из самых дорогих тебе мыслей. Однако потом ты постепенно сумел убедить себя, что Стоев прав. Ты даже уговорил себя, будто тебе не подходит и сама тема, потому что ты человек порядка, то есть разума, а не стихии, не хаоса плохо контролируемых чувств. И ты переложил рукопись в нижний ящик стола, успокаивая себя тем, что, может быть, позже, когда-нибудь, когда ты будешь уже автором многих других книг…

Ты так и не стал автором многих книг. Или хотя бы одной. Но это «когда-нибудь» все же наступило, и ты снова вытащил свою рукопись. Многое за это время изменилось, и иные незыблемые истины Стоева казались тебе теперь слишком элементарными, чтобы быть верными. Ты потратил два дня, чтобы внимательно прочесть посеревшую от пыли рукопись. Ты начал читать, боясь полного разочарования, но чем дольше ты осматривал это незавершенное строение, тем более интересным оно тебе казалось. В рукописи было, разумеется, масса наивного и масса испокон веков известного, но было и множество маленьких открытий и наблюдений, и главная мысль держалась, в общем, прочно.

Ты начал снова, с самого начала, потому что надо было убрать все незрелое и включить кое-что, накопившееся и продуманное за эти годы. Из старых пропыленных страниц в течение долгих месяцев рождались новые, чистые страницы, и пачка этих новых страниц уже так выросла, что тебя все чаще прохватывала дрожь возбуждения при мысли о близком конце. Но конец этот так и не наступил.

Может быть, конец все-таки пришел бы, но ты никогда не умел отказываться от разных докладов, статей, от участия в дискуссиях. У тебя был принцип, что несправедливо отказывать другим в знаниях, которые ты сам получил от других. Великолепный принцип, но он превращал тебя в дежурного докладчика, а «Труд» продвигался едва-едва, по полстранички в день. Потом начались махинации Стоева, конфликты, неприятности. А потом заболела Сашка. «Труд» снова оказался в ящике. Ты всегда представляешь себе этот труд в виде красиво переплетенного черного томика с темно-синими буквами, но, в сущности, это пачка пожелтевших, исписанных от руки страниц, и первая совсем смялась и порвана в верхнем правом углу.