Богомил Райнов - Новеллы и повести. Том 2

Комната на чердаке, как и следовало ожидать, была заперта, свет не горел. Ты спустился на первый этаж и нажал кнопку большого латунного звонка. В худшем случае тебя могли выгнать. Но через минуту в дверях показалась Рина:

— А! Вот кого не ждала! Ты что — с ума сошел?

Впрочем, твое нахальное появление ее как будто не рассердило, может быть потому, что она успела порядочно выпить.

— Схожу, — сказал ты. — Но пока я не сошел с ума окончательно, я хочу поговорить с тобой две минуты.

— Бедняжка, опять тебе не везет, — улыбнулась Рина. — Тетка созвала всех гусынь из своего благотворительного общества на вермут, и я должна хозяйничать.

— Пойдем в твою комнату. Я тебя не задержу.

— Я же тебе сказала, что должна хозяйничать. И вермут чудесный…

— Рина, перестань кривляться и изображать из себя выпивоху. Я хочу поговорить с тобой две минуты.

— Милый ты мой! Если бы ты знал, до чего трудно выбирать между Вакхом и Венерой. Ладно, пусть будет Венера. Поднимайся наверх, вот тебе ключ. Я сейчас приду…

И снова было так, как не должно было быть. Вместо двухминутного разговора были долгие поцелуи с легким привкусом алкоголя и пылкие объятия, более пылкие, чем когда бы то ни было, отчего появлялась неприятная мысль о том, что причина этой пылкости не ты, а вермут.

— Тебе пора идти, милый, — сказала Рина на рассвете.

— Никуда я не пойду. Нам надо поговорить.

— Невозможный человек, — вздохнула она, но настаивать не стала, потому что у нее не было для этого сил после пьяного вечера и ночи без сна.

Рина заснула, и ты тоже заснул — нечто совершенно невероятное при твоем состоянии, а когда ты проснулся, было уже светло и Рина в скромном черном свитере сидела за столом и пила чай.

— Умойся там и садись завтракать, — сказала она, и слова эти прозвучали бы очень мило, будь они сказаны при других обстоятельствах.

Ты сделал, как она велела, и, только выпив чай, сказал:

— Вчера, по дороге сюда, я встретил Буби.

Она не выказала особого удивления:

— Ну и что?

— Ничего. Если не считать того, что у него вполне точные сведения о наших отношениях.

— Я знаю.

Лицо у нее было бледное и равнодушное.

— Видишь ли, Рина, я действительно тебя люблю, и я не могу тебе позволить и дальше играть мной.

— Я никогда тобой не играла. Это не входит в мои привычки.

— А твое постоянное вранье по телефону? А твой таинственный «отъезд» из Софии?

— Глупости. Не было никакого вранья и никаких тайн. Я действительно уезжала. И раз ты требуешь от меня всей правды, скажу тебе, что я уезжала с Буби. Он вернулся из Вены на следующий день после нашей встречи и увез меня в Чамкорию на дачу к одному своему приятелю… И если я тебе говорила, что не могу с тобой увидеться, значит, я действительно не могла, по той же самой причине: мое расписание зависит от расписания Буби…

— Буби, Буби…

Она улыбнулась, но улыбка получилась невеселая:

— Не понимаю, почему это тебя так раздражает. Если уж уточнять, я изменяю не тебе с Буби, а скорее уж Буби с тобой. Хотя все эти громкие слова об изменах…

— Но ты пойми, что я не могу делить тебя с Буби!

— А кто вообще давал вам право меня делить? — ответила Рина с некоторым раздражением. — Я не торт, чтоб можно было меня делить.

— Хорошо, ты сама себя делишь, а ты не должна этого делать.

— А почему бы нет? Чтобы не портить тебе настроение? Позволь мне жить так, как я сама считаю нужным.

Ее охватило такое же раздражение, как в тот вечер в ресторане, и дальнейший разговор ни к чему толковому привести не мог.

— Извини, если это кажется тебе нахальством, — сказал ты. — Я думал, что ты хоть немножко меня любишь, но я, видимо, ошибся.

— Не изображай оскорбленную кротость. Тебе это вовсе не идет. Если бы я не любила тебя «хоть немножко», ради чего я бы тебя сюда пускала? Ради денег? Или чтобы ты готовил меня к экзаменам?

— Ах да. Я забыл, что у Буби есть деньги…

— Напрасно забыл. Не забывай хотя бы, что, когда мы были с тобой на «Треке», я расплачивалась деньгами Буби…

— Ты становишься злой.

— Не я. Правда зла: одними светлыми чувствами не проживешь.

— Это еще не причина, чтобы продаваться. Ты ведь продаешься Буби, пойми это.

Она помолчала минуту. А потом сказала, уже не раздраженно, а скорее устало:

— Знаешь, ты становишься несколько обременительным. Слишком большой и торжественный шкаф для моей скромной комнатки.

— Хорошо, хорошо. Не пугайся. Сейчас я сам себя выставлю.

И ты натянул плащ и пошел к двери, а она не остановила тебя и даже не поглядела тебе вслед, а так и сидела, устало облокотившись на стол.

«Я должен переболеть эту любовь. Не знаю, сколько времени это будет продолжаться, но я должен ее переболеть», — твердил ты себе весь день.

Вначале болезнь протекала легче, чем ты ожидал, — быть может, помогало озлобление, с которым ты вспоминал ту последнюю Рину — усталую и бесстыдную, почти выгнавшую тебя из дома. Но через несколько дней, возвращаясь домой обедать, ты нашел в почтовом ящике записку, написанную крупными торопливыми буквами:

«Прости меня за грубость. У меня ужасно болела голова. Позвони мне в обычное время. Р.»

Записка ничуть тебя не обрадовала и даже не потешила твое мужское самолюбие. Ты увидел в ней лишь начало неизбежного длительного кризиса. Потому что ты уже решил больше ей не звонить и потому что ты знал, что устоишь, и потому что теперь, после этой записки, устоять было труднее.

«Только бы она больше меня не звала», — думал ты в долгие мучительные бессонные ночи, когда та идиотская мелодия лезла в голову вместе с десятками образов, образов Рины, каждый раз разных. Рины, танцующей с тобой, ее рука — в твоей, и Рины в постели Буби, Рины бледной и скромной в своем черном свитере и Рины элегантной, накрашенной, с вызывающим бюстом, притягивающим мужские взгляды, Рины твоей, Рины в твоих объятиях и Рины чужой, далекой, раздраженной и пресыщенной. «Только бы она больше не звала меня». Она не позвала, и ты был благодарен ей за это, потому что так тебе было легче перенести болезнь.

Когда ты снова ее встретил, успело пройти немало лет и многое изменилось, настолько изменилось, что тебе надо было встретить ее снова, чтобы понять — болезнь не прошла, а просто острая фаза перешла в хроническую.

Это было через год после Девятого сентября [21] Имеется в виду 9 сентября 1944 года — день освобождения страны от фашизма. . Ты спешил на какое-то заседание, и Катерина внезапно появилась перед тобой под цветущим каштаном, так внезапно, словно она была видением, а не живым существом. Она заметила тебя издали, слегка вскинула брови и тут же, радостно улыбаясь, пошла к тебе навстречу, элегантная, красивая и сияющая, точно обещание.