Жужа Д. - Очень страшно и немного стыдно [litres]

Вот он. Пахнет дровами и пивом, народу много, местных можно узнать по собакам, туристов – по рюкзакам.

Интересно, а она здесь хоть раз была? Или тогда женщины сюда не ходили? Леонард наверняка был. И друзья – те самые “апостолы”, они, конечно, снобы, но не по поводу же эля.

От паба вниз по улице, мимо дома священника, – в самый конец деревни. Вот он справа – небольшой коттедж, Monk's House. Почему он так называется, никто не знает. Никакой монах тут, конечно, не жил.

Какое же теперь это все маленькое – просто кукольный домик, совсем не запомнила его таким. Посетителей не так много. Это хорошо, иначе было бы тесно. Потолки невысокие, двери узкие. Вирджиния всегда помнила, что она сестра художницы. Так смело использовать краски – прихожая при ней была выкрашена в цвет граната, лестница в комнату Леонарда – сине-зеленая, расписная мебель, и каминная плитка, и много живописи по стенам. Дом небольшой, но в гостиной – пять окон. Вирджиния любила повторять про эти пять окон. Ради них снесли несколько стен. И наплевать на то, что остался такой разный, кусками, пол. Главное, можно смотреть на три стороны света. И принимать гостей. А значит, говорить, играть, слушать граммофон, есть и курить любимые сигары – Petits Voltigeurs – или вручную скрученные пахитоски.

На столе в столовой стоит огромное блюдо с фруктами. Все так же, как и двадцать пять лет тому назад. Неужели это все то же деревянное блюдо? Я помню, тогда за этим столом, рядом с такими же фруктами, сидел человек лет, наверное, тридцати пяти – и мне представили его как родственника Вирджинии. Интересно, кто это мог быть?

Завтракали чаще всего в кухне, с распахнутой дверью. Там недалеко куст сирени, и в мае стоял такой аромат. Отсюда по кирпичным ступеням в комнату хозяйки идет выложенная полукругом дорожка.

Расспрашиваю про ее вещи – про картины, про шаль на кресле и вышитую подушку на стуле. Но ответы скупы, служащие здесь знают мало. Извиняются и листают папки, там есть перечень вещей под номерами, словно опись, составленная следователями. Этих знаний не хватит. Ну как же так. Почему они ничего не знают? Тут работает много новых людей, они улыбчивы и бесполезны. Может быть, кто-нибудь мне объяснит. Пожалуйста. Идите туда, в основной дом. Там, кажется, в столовой… Да, да…

В розовой кофте… Она знает. Ее отец здесь работал. Она видела Вирджинию, она ее помнит.

– Как ее зовут?

– Мари. Дочь Перси.

Здесь есть человек, который ее видел? Скорее, скорее в дом. Неужели настоящий свидетель? Спрашиваю еще у одного работника с бейджем музея на груди. Да. Так и есть. Здесь есть Мари. Ее отец Перси Бартоломей работал садовником у Вулфов. И она ему помогала. Где же она, эта Мари? Где?

Она смотрительница в столовой. Высокая. С седыми кудельками, в очках, носик уточкой. Обстоятельная, чуть стесняется.

– Какая? Какая она была? Вы ее помните? Расскажите о ней!

Мари кивает и складывает за спину руки. Ей восемьдесят пять, но она похожа на школьницу у доски. Прежде чем говорить, вздыхает и делает серьезное лицо.

– Когда Вирджиния шла по деревне – у нее всегда шевелились губы. Она про себя проговаривала фразы из следующей книги. Было видно, как она пытается попасть в ритм шагов. Словно подстраивается. С ней даже заговорить никто не решался, настолько она была увлечена своими мыслями. Редко когда она останавливалась, чтобы поздороваться. Всегда в темном. Высокая и очень-очень худая. Часто ходила туда, к реке. – Мари взмахивает рукой и опять прячет ее за спину. – Но больше всего времени она, конечно, проводила в доме. Я видела ее здесь, когда приносила овощи. Отец мой был у них садовником. Иногда меня посылали спросить экономку, что нужно принести к обеду из огорода. И тогда я ее видела. Иногда она сидела в саду, но при этом была далеко-далеко. Вообще-то я старалась не попадаться Вулфам на глаза. Играла в саду, когда их там не было. Но ребенок есть ребенок. До войны они обычно приезжали только на выходные и в праздники. Их часто навещали гости из Лондона, и тогда мой отец просил меня им не мешать. Для меня она была странной хозяйкой, у которой работает отец. Я про нее тогда ничего не знала. Про то, что она знаменита. Совсем. Да и откуда мне знать, я была еще маленькой. И те, кто к ней приезжал, были для нас просто какими-то людьми. – Мари виновато замолкает на минуту. – Я начала помогать отцу и работала в саду, когда мне исполнилось семь. Ножом скребла кирпичи садовых дорожек, а когда появился парник, очищала от земли глиняные горшки для рассады и составляла их в специальные деревянные ящики. Иногда в парник заходил Леонард. Она – нет. – Мари смотрит в потолок, словно вспоминает заученный урок.

– Мари, вы сами отсюда?

– Да. Я родилась здесь, в Родмелле. Леонарду и Вирджинии, кроме этого дома, принадлежали два коттеджа в деревне. Один для садовника, другой для экономки. Я родилась в одном из них в тысяча девятьсот тридцатом. Жили мы в нем до сорок пятого, потом переехали. Она, конечно же, была странной. Да. Но тем не менее, я думаю, они были счастливы. Она обожала прогулки – и к югу на холмы, и вдоль ручья к реке. Я помню, как они много смеялись, когда приезжали гости. Играли в шары совсем рядом с огородом – на поле для игр. Его они купили позже. Чтобы из ее кабинета вид оставался неизменным. Да, можно сказать, они были счастливы, – Мари смотрит на меня. А я – на нее. Я ничего не спрашиваю, я знаю, она сначала будет говорить то, что выучила.

Она отворачивается к окну и начинает совсем другим тоном:

– Я хорошо помню тот день, когда ее не стало. Мне тогда уже одиннадцать было. Она письмо написала Леонарду и сестре и положила на радио, чтобы нашли. Тогда война была, все радио слушали. Вокруг него собирались и слушали. Так вот она там конверт и оставила. Подписала Леонарду и Ванессе. Она знала, что после работы в саду он подойдет к обеду и включит радио, чтобы узнать новости. И он действительно пришел и сразу конверт увидел, вскрыл, письмо прочитал и побежал. Помню этот его крик: “Перси! Быстрее! Бежим!” Я никогда не забуду его лица. И как отец все побросал и побежал за ним. Куртку с вешалки схватил и побежал. Долго ее тогда искали, но не нашли. И на реке искали, – Мари замолкает и смотрит на носки своих туфель. Ей точно восемь, а не восемьдесят пять.

– Спасибо. Спасибо, Мари.

Выхожу из дома. Если пойти прямо, через весь сад, до самого огорода, уткнешься в невысокую каменную изгородь, за ней – церковь и старое кладбище вокруг. А слева – место ее работы. Но пока пройдешь до него, сад успевает тебя заполнить.

Сад.

Место, которое должно было ее излечить. Место, где ей должно было стать лучше. Сад радостей земных. Сад. Понятие для англичан почти сакральное. Почему ты ее не спас?