Дитер Нолль - Киппенберг

Лавируя по проходам между столами, я вышел на Кортнера. Тот стоял боком ко мне и с приоткрытым ртом созерцал какую-то аппаратуру. Там из подопытной крысы, погруженной в глубокий наркоз, вытекло несколько капель крови, и Кортнер, вдохнув побольше воздуха, завопил во всю глотку:

— Кто здесь работает? Кто, я вас спрашиваю? У какого это живодера весь опыт утонул в крови?

Залившись краской, ассистентка уже хотела покаяться, но тут между ней и Кортнером вклинился я. Кортнер отвел глаза, потому что его обычные утренние вопли никак не предназначались для моих ушей.

Доктор Хейнц Кортнер, врач, фармаколог, год рождения двадцать пятый, то есть во время описываемых событий сорока двух лет от роду, был среднего, пожалуй, даже ниже среднего роста, щупленький, так что голова казалась непомерно большой, а лицо напоминало треугольник основанием кверху. Треугольник этот в свою очередь пересекали тонкие, поджатые губы, уголки которых были вечно опущены книзу. Редкие волосы начесаны на лоб. В профиле Кортнера тоже было что-то заостренное, птичье, нос клювом торчал под слегка покатым лбом, подбородок выдавался вперед. На фоне белого халата его брюзгливое лицо с бесцветной, словно неживой кожей выглядело бледней обычного. Однако, едва Кортнер завидел меня, лицо его мгновенно изменилось: в глазах возникло выражение почти приветливое, на губах заиграла скорбная улыбка, и, протягивая мне горячую, всегда чуть влажную руку, Кортнер озабоченно сказал:

— Бьешься-бьешься, чтобы все было в порядке, не жалеешь сил, чтобы неукоснительно соблюдались требования гигиены, а потом все идет прахом из-за чьей-то расхлябанности и легкомыслия.

Когда Кортнер разговаривал со мной, ему приходилось закидывать голову, и я смотрел в его треугольное лицо сверху вниз. Я достал письмо из Тюрингии, глаза Кортнера сразу утратили выражение приветливости, и он поглядел куда-то мимо меня. С подчеркнутой деловитостью я объяснил ему, что не согласен с резолюцией тестя, которую, конечно же, не следует понимать так буквально… Договорить мне не пришлось.

— Ну, конечно, конечно, я и сам собирался побеседовать с господином профессором, но не хотел мешать ему на этой неделе во время работы…

— Вполне естественно, — согласился я, — стало быть, я займусь этим делом и все улажу.

Повторять слово «тесть» мне не пришлось. Кортнер, теперь с улыбочкой, поторопился вставить:

— Ну, конечно же, конечно, я буду вам очень признателен…

— Не за что, — сказал я и кивнул ему на прощанье, причем кивок получился как-то сверху вниз, и не только из за моего роста.

В коридоре я встретил доктора Хадриана. Он поднимался по лестнице в свою лабораторию, в «адскую кухню», так у нас в новом здании принято называть химические лаборатории, а отдел химии, возглавляемый Хадрианом, получил название «империя», в чем можно усмотреть намек на имя самого Хадриана, ибо так звучит по-немецки имя римского императора Адриана.

Хадриану сорок лет, он органик-синтетик, первоклассный специалист, молва утверждает, будто Хадриану достаточно набора «Юный химик», чтобы синтезировать любой стероид. Да и в аналитической химии он не менее силен, словом, человек совершенно иного уровня, чем Кортнер. Вот только при взгляде на него меня всегда охватывает зевота. Ибо Хадриан весь какой-то расслабленный, как мокрое белье. Хадриан одного со мной роста, но ужасающе худ, все на нем болтается — брюки, жилет, пиджак, серый халат; у него даже щеки, даже мешки под глазами и те в каких-то дрожащих складках. Он всегда излучает такую безнадежную усталость, что не приходится удивляться по поводу низкой трудовой дисциплины у него в отделе. Хадриан состоит на учете в партгруппе у Боскова, и тот утверждает, будто знавал и другого Хадриана, подтянутого, гибкого. Есть немало умных людей, которыми овладело тупое равнодушие из-за того, что лозунг «Думай с нами, планируй с нами, управляй с нами», хоть убей, не желает воплощаться в жизнь на их рабочем месте. Хадриан не первый и не последний из тех, кого слишком рьяным администрированием довели до полной бесплодности.

Я на ходу поздоровался с Хадрианом и получил в ответ унылый безнадежный кивок.

Босков всякий раз поджидал меня, хотя я моложе, в коридоре у дверей своего кабинета. Вот и сегодня он стоял в дверях, дал мне пройти, вошел следом, сказал «А, вот и вы наконец» и предложил мне на выбор одно из двух кресел, между которыми стоит низкий журнальный столик. Этот столик не вызывает у людей ничего, кроме досады, потому что он шатается. Как его ни двигай, как ни верти, он знай себе шатается, и даже сложенная втрое и подсунутая под одну из ножек перфокарта не может помочь горю. Когда мы переехали в новое здание, Босков категорически отказался расстаться со своей старой обстановкой, как бы убого она ни выглядела, а уж про стол он и заикнуться никому не дал, хотя на нем выплескивается кофе из любой чашки. Даже визиты зарубежных гостей не могут поколебать Боскова. Я только раз в жизни был свидетелем того, как непослушный стол поверг Боскова в смущение. Когда нас посетила делегация советских ученых и один ленинградский профессор чуть-чуть задел стол коленом, на нем тотчас попадали все рюмки, и водка потекла на брюки гостей.

Описать Боскова решительно невозможно. Босков просто человек, лучше не скажешь. Надо узнать его, надо поработать с ним бок о бок, чтобы постичь его человеческую ценность. Вздумай я дать о нем представление, описывая его характерные свойства, у меня получилась бы карикатура, вздумай я раскрыть его внутреннюю сущность, у меня получилось бы славословие, но патетика — не мой стиль. Ограничусь тем, что скажу несколько слов о его внешности и о его прошлом.

В то время, о котором пойдет речь, Боскову было шестьдесят лет, словом, чуть меньше, чем Ланквицу. Он был маленький, коротконогий и — если по правде — толстый, слишком толстый даже при его апоплексическом сложении. В гневе либо просто поднимаясь по лестнице он пыхтел как паровоз. На его округлом теле с внушительных размеров животом сидел шар головы с зеркальной лысиной, и только где-то на затылке еще сохранился островок снежно-белых волос. По его пухлым щечкам разбежалось множество красных прожилок, светлые глаза источали дружелюбие. Когда Босков садится, складывает ручки на животе, расстегивает пиджак и засовывает большие пальцы в вырез жилета, он являет собой картину миролюбия и воплощенного добродушия.

Обманчивая картина. У меня есть нюх на главное в человеке, поэтому я очень скоро понял, что мирный и добродушный Босков может быть и немирным и недобродушным. То обстоятельство, что он легко взрывается, что он ярко выраженный холерик, что он бурно возмущается несовершенствами наших буден и тогда багровеет, как индюк, и начинает пыхтеть поистине угрожающе, — это вовсе не главное в нем, поскольку он так же легко остывает, утирает платком лысину, оттягивает указательным пальцем свой воротничок и бормочет себе под нос: «Ну да, бывает и так». Кстати, когда того требовали обстоятельства, Босков умел прекрасно обуздывать свой холерический темперамент. Но за обликом дружелюбного добряка и пыхтящего холерика скрывалась основная, угаданная мной с первой минуты суть Боскова — никак не вязавшийся с его внешностью характер бойца, наделенного разумом и стойкостью, бойца, который, невзирая на природную вспыльчивость, никогда не впадает в слепую ярость, никогда не проявляет неразборчивости в средствах. Мне доводилось — правда, не слишком часто, но тем сильней было впечатление — наблюдать, как твердеет, застывает, становится непримиримым взгляд Боскова. Всякий раз, когда разговор шел по большому счету, о принципах, которыми он не желал поступиться, о выполнении того, что он называл «решения моей партии», добродушный толстяк преображался в мгновение ока: серые глаза, вмиг утратившие всю кротость, цепко перехватывали взгляд противника, внезапно помолодевший, гибкий и подвижный Босков, чуть наклонясь вперед, хлопал ладонью по столу раз, другой, третий и больше не кряхтел и не пыхтел, и в приветливом голосе появлялась твердость металла: «А ну, выкладывай все начистоту, коротко и ясно».