Юрий Поляков - Три позы Казановы

Вино оказалось великолепным, густым, терпким. Сделав глоток, он подумал сначала, что пьёт свежий сок, даже не виноградный, а скорее – гранатовый, но потом ощутил во рту вяжущую изысканность, затем – томное тепло в груди и наконец почувствовал весёлое головокружение.

– Ну как?

– Здорово! – отозвался писатель, со стыдом вспоминая, как зазывал Наталью Павловну к себе на бутылку уценённого бордо.

Смущённый Кокотов хотел смахнуть с губ пробочные крошки, но Наталья Павловна вдруг предостерегающе вскрикнула, точно он собрался совершить непоправимую оплошность, такую, из-за какой в сказках налетают чёрные вихри, рушатся царства, а возлюбленные девы обращаются в лягушек и прочую живность.

– Нет, не делайте этого! – вскричала она, резво пересела к нему на колени, обняла за шею и осторожным языком сняла крошки с его губ.

Последовал продолжительный поцелуй, во время которого Андрей Львович, не в силах оставаться особенным, преодолев сопротивление сомкнутых бёдер, добрался-таки до невероятного. Оно ему, оказывается, не померещилось!

– Опять эти нахальные руки! – рассердилась Обоярова и, отпрянув, вернулась в своё кресло.

– Смелые… – испуганно поправил писодей, пряча за спину длань, причастную к влажной тайне.

– Нет, нахальные, очень нахальные! Бесстыжие! – повторила она, покраснев от гнева и смущения. – Ну, куда, куда вы торопитесь? Зачем вам зелёные ягоды? Поспешная любовь скоротечна! Я ведь могу и обидеться. Любой другой мужчина уже вылетел бы отсюда без права на вторую попытку. Понимаете? Но вы, вы – мой спаситель, я вас прощаю. Давайте поговорим!

– О чём?

– Спросите меня!

– О чём?

– Ну хотя бы об этом, – она кивнула на плакатики. – Вам же интересно?

– Интересно. И что это значит?

– Чтобы объяснить, я должна рассказать вам про мой третий брак.

– Может, потом? – с робким упорством спросил Кокотов.

– Нет, не потом! Потом я вам о себе не расскажу ничего! Мужья и любовники существуют для того, чтобы их обманывать. С чужими людьми откровенничать вообще не следует. Правду о себе можно сказать только в тот краткий промежуток, когда человек тебе ещё не близок, но уже и не далёк.

– Что вы говорите? Мне та-ак с вами интересно! – передразнил он, решив снова стать «особенным».

Андрей Львович даже показательно сел в позу прилежного слушателя, по-чеховски опершись щекой на руку.

– Поверьте, я не хотела выходить замуж за Федю. Но мама… «Доченька, прошу – сделай хоть раз по-моему, умоляю, дура!» Конечно, в чём-то она была права. И Дэн, и Флёр, и Вадик были ошибками, более или менее приятными. Согласитесь, вспоминая прошлое, мы чаще всего перебираем наши весёлые ошибки, а не скучные правильности. Верно?

– Да, пожалуй, – кивнул Кокотов.

– …Но молодость заканчивалась. Ни шпионки, ни журналистки, ни головы профессора Доуэля из меня не получилось, а значит, надо было упрощаться: заводить мужа, семью, детей. Это оправдывает даже самую неудачную жизнь. Мама твердила: «Ната, тебя надо немедленно посадить на шею серьёзному человеку!» В нашем роду, знаете ли, не принято, чтобы женщина оставалась одна. Одиночество – это как увечье, к тому же всем заметное. Неловко! И мама познакомила меня с Лапузиным. Она тогда работала у профессора Капицы в передаче «Очевидное – невероятное» и пригласила Федю поговорить о травле генетиков. Шёл 1992 год. И Сталин был виноват во всём. Мама, конечно, не сказала Лапузину, что мой дедушка академик Сутырин работал сначала с Вавиловым, а потом ушёл от него к Лысенко.

– Почему? – огорчился писодей.

– Ну как же? – удивилась Наталья Павловна. – Я вам рассказывала: дедушка очень боялся потерять академический паёк и служебную дачу. К тому же он считал, что Вавилов забросил большую науку, растратил дар на заграничные вояжи да ещё влип в какое-то антисталинское подполье. А Трофим Денисович был труженик, пахарь, вол. И никогда, кстати, не писал ни на кого доносов. Зато в войну, когда немцы захватили весь юг, мы прокормились благодаря его «яровизации»: он вывел такие сорта, которые отлично росли на самом севере. Его заграничные ученики получили недавно Нобелевскую премию!

– Чьи ученики?

– Лысенко.

– Вы что-то путаете, Наталья Павловна!

– Ничего я не путаю, Андрей Львович, – с раздражением возразила она. – Просто историю пишут не победители, как почему-то считается, а дети и внуки побеждённых.

– Обида – двигатель истории! – усмехнулся Кокотов, подумав: «О чём только не приходится говорить с женщиной по пути в постель! Вот смешно-то будет, если у нас не сладится из-за Лысенко!»

– Пожалуй, что и двигатель! – Обоярова снова с интересом посмотрела на Кокотова. – Ваша мысль?

– Нет, Сен-Жон Перса! – с вызовом ответил он, страстно предчувствуя, что всё-таки сладится.

– Ва-аша! Но мы отвлеклись. Съёмка задержалась. Не помню теперь: то ли долго устанавливали свет, то ли опоздал профессор Капица. Маме пришлось развлекать гостя беседой, она поила его чаем и постепенно, слово за слово, узнала, что он разведён, страшно одинок и ищет спутницу жизни, достойную его положения заместителя директора Института прикладной генетики. Впрочем, семейное положение мужчины легко определяется и без слов…

– Как?

– По глазам! У женатого – прописанные глаза.

– В каком смысле?

– Ну, вроде отметки в паспорте. Понимаете, несвободный мужчина всегда озабочен возвращением домой, даже если ушёл в недельный загул. Этого не скроешь ни за что! Вот у вас глаза «непрописанные». Мама тогда как сума сошла: свободный сорокапятилетний профессор ищет новую жену! Разве можно упустить? Одним словом, через неделю Федя явился к нам на обед и произвёл на меня скорее приятное впечатление. У него были короткие седеющие волосы и розовое лицо борца за здоровую старость. Кстати, Лапузин оказался спортсменом: играл в большой теннис, катался на горных лыжах, летал на дельтаплане, а в молодости занимался классической борьбой, благодаря чему его и взяли в аспирантуру. В тот вечер он был одет в тёмно-синий блейзер с золотыми пуговицами, вместо галстука шея была повязана шёлковым платком, как у вашего соседа по столу. Впрочем, кое-что в нём раздражало меня с самого начала…

– Например? – оживился Кокотов, которого до боли под ложечкой злило, что Наталья Павловна называет мужа-злодея Федей.

– Так, пустяки… Во-первых, он всё время втягивал живот, подчёркивая свою спортивность. Во-вторых, слишком тщательно вёл себя за столом – верный признак, что человек не получил хороших манер в семье и занимался самовоспитанием. В результате он знал, как, наевшись, расположить приборы на пустой тарелке, но при этом пил из чашки чай вытянутыми трубочкой губами, хлюпая и булькая, как агонизирующий аквалангист. Дайвингом Федя, кстати, тоже занимался. Всю нашу семейную жизнь я пыталась отучить его от этой дурацкой манеры. Отчасти удалось: в гостях или, скажем, на приёме в посольстве он ещё кое-как держался, но зато уж дома… Он мне объяснял: «По-другому я вкуса не чувствую!» Зато говорил он, надо признаться, тонко, интересно, умно, но слишком правильно, словно у него в голове бежала строка, как перед диктором в телестудии…