Юрий Поляков - Три позы Казановы

– Вам было с ним интересно? – невинно полюбопытствовал писодей.

– Пожалуй. Мы стали встречаться, ходили, как и положено неюным интеллигентным людям, решившим создать очередную семью, в театр, консерваторию, на выставки… Иногда ездили по Золотому кольцу – у него был подержанный «Ниссан» с правым рулём. Деньги у Феди водились, чем он выгодно отличался от учёных друзей моей матери, мгновенно обнищавших в тысяча девятьсот девяносто первом. Странное было время! Улица Горького от «Националя» до Белорусского вокзала превратилась в длинный крикливый неряшливый базар. На ящиках, картонных коробках или самодельных лотках было разложено всё, что можно продать, начиная с солёных огурцов и заканчивая оптическими прицелами, которыми вместо денег расплатились с трудягами какого-то оборонного «ящика».

– А мне однажды за выступление на трикотажной фабрике вместо денег выдали десять пар носков! – весело доложил Андрей Львович.

– Что вы говорите! Я помню, шли мы на «Трёх сестёр» во МХАТ, и возле телеграфа я, не удержавшись, купила у старушки антоновку, а потом потихоньку, к неудовольствию Лапузина, грызла весь спектакль. Ему чудилось, хруст слышат все, а на самом деле ничего, даже слов актёров, нельзя было разобрать из-за писка пейджеров, появившихся тогда у новых русских. Казалось, они пришли в театр с карманами, набитыми голодными мышами. А что происходило в те годы в вашей жизни, Андрюша, если не считать носков? Я хочу знать о вас всё-всё-всё!

– В моей? Как вам сказать… У меня был творческий кризис, – пробормотал Кокотов, утаив, что ему не хватило денег на метро, чтобы съездить в девяносто третьем к Белому дому, дымившему, как крематорий.

– Да, тогда у всех был кризис. Мы шли с Федей из театра по ночной Тверской, заваленной мусором, как лагерь, брошенный армией завоевателей. Среди помоечного изобилия бродили пенсионеры с лыжными палками, ковыряя отбросы и что-то выискивая. Обсуждать «Трёх сёстрах» нам не хотелось. Вообразите, Ольга – нимфоманка, устраивает групповухи с гимназистами. Протопопов, который у Чехова вообще не появляется, пользует Наталью на обеденном столе, а она в такт продолжает качать коляску с Бобочкой, напевая колыбельную на мотив гимна распавшегося СССР. Солёный убивает барона из ревности, так как Тузенбах, порвав их давнюю гомосексуальную связь, хочет жениться на натуралке Ирине. Ну и так далее… Кошмар какой-то!

– А вы замечали, Наташа, что пьесы Чехова, несмотря на внешнюю воздушность, в сущности, надеты на железный каркас? – спросил Кокотов исключительно ради слова «Наташа».

– Да?! – удивилась она – то ли смелой мысли, то ли неожиданному обращению.

– Посмотрите, все персонажи «Трёх сестёр» связаны стальной цепью любви-нелюбви. Андрей любит Наташу, а она – Бобочку и Протопопова. Кулыгин любит Машу, она – Вершинина, а тот – своих дочек. Барон любит Ирину, а она – мечты о благородном труде для народа. И так далее…

– Роскошное наблюдение! – похвалила Наталья Павловна. – Мне с вами та-ак интересно!

– Как с Лапузиным? – не удержался автор «Кандалов страсти».

– Ну что вы! С ним мне было совсем не интересно, я уже собиралась дать ему отставку. Тут как раз очень кстати развёлся крупный телевизионный начальник, и мама пригласила его к нам на обед. Да и у Феди завелась аспирантка. Встречались мы просто так, по интеллигентской инерции, и к тому же он панически боялся моей мамы. Будь она жива, он никогда бы со мной так не поступил! Никогда! – Наталья Павловна вздохнула. – Вы же не забыли мою маму?

– Ещё бы! – кивнул писодей, вспомнив суровую красивую женщину, требовавшую пороть пионеров за непослушание и немытые ноги.

– …Вдруг Лапузин без звонка заехал к нам и объявил: наша завтрашняя экскурсия в Мураново отменяется. Это меня скорее обрадовало, чем огорчило, но он был так расстроен, так жалок, что я из вежливости усадила его за стол, стала расспрашивать и узнала много интересных вещей. Оказывается, ещё в тридцатые годы, когда за Поклонной горой начинались деревни и яблоневые сады, правительство отвело учёным под опытные делянки возле платформы «Мичуринец» десять гектаров земли прямо на берегу реки Незнайки. Когда город разросся, директор института академик Копернаумов убедил начальство, что близость мегаполиса сего техногенными миазмами нарушает чистоту прозябания научных ростков, и упросил выделить новый участок за Можайском, подальше от цивилизации, а прежние делянки передать под садовое товарищество «Советский генетик». Конечно, пришлось пообещать участки сыну министра, любовнице замминистра и кое-кому в Академии наук.

Секретные переговоры вёл Федя, которому Копернаумов полностью доверял. Разрешение было подписано буквально за неделю до крушения советской власти, и сразу начались неприятности: министра сняли за то, что он послал победившему Ельцину слишком короткую поздравительную телеграмму. На его место назначили младшего научного сотрудника Модянова, лишённого в своё время партбилета за попытку ввезти в страну порнографические журналы. Но в дни торжества демократии этот поступок воспринимался как смелый вызов совковому ханжеству. Получив в безраздельное распоряжение полиграфические мощности министерства, он отдался своей тайной страсти – изданию массовым тиражом романов маркиза де Сада с красочными иллюстрациями.

«Вся земля – наш Сад!» – любил повторять Модянов.

Академик же Копернаумов, оказалось, с детства боялся государственного антисемитизма и был уверен, что коммунисты избрали его в Академию наук и назначили главой института специально, чтобы замаскировать своё тайное юдофобство. Он объявил себя жертвой режима, продал пятикомнатную квартиру на Садовой Триумфальной, гектарную дачу в Кратове и уехал преподавать генетику в средней школе городка Нью-Кентервиль, штат Мичиган. Все бумаги о садовом товариществе «Советский генетик» остались у Феди, ион решил, пользуясь случаем, разбогатеть. В ту пору выгоднее было продавать не землю, а постройки. На бывшем опытном поле можно было уместить пятьдесят коттеджей с участками по двадцать соток. Один хороший человек, личный друг Высоцкого, организовывавший в Институте прикладной генетики концерты бардов, вывел Лапузина на генерала Мостолыгина, начальника Военспецстроя…

– Этот человек случайно не Вова из Коврова? – тихо уточнил Кокотов.

– Да-а! – удивлённо кивнула Наталья Павловна. – Откуда вы знаете?

– Хе… – произнёс Андрей Львович с улыбкой скромника, нечуждого тайн мирозданья.

– Вот каков мой рыцарь! – И она послала ему воздушный поцелуй. – …Мостолыгин увлёкся проектом и был готов включить всю мощь Военспецстроя, созданного некогда для созидания ракетных шахт, бункеров, подземных заводов и других чудес холодной войны…Застоявшиеся военные строители обещали в ударные сроки возвести дачный посёлок «Советский генетик», который Федя переименовал в «Вавилон-2» – на всякий случай, для конспирации, а также в память о замученном академике Вавилове. Кроме того, Мостолыгин планировал под каждым коттеджем в качестве бонуса устроить бетонное убежище, выдерживающее прямое попадание небольшой атомной бомбы, а также проложить двухкилометровый тоннель к Можайскому шоссе – для удобства сообщения. За всё это генерал хотел пятьдесят процентов – двадцать пять коттеджей с участками. Ударили по рукам. Но тут выяснилось, что требуется согласие местной администрации. После перестрелки одинцовских и видновских братков на Переделкинском кладбище, возле резиденции патриарха, закончившейся со счётом 4:7 в пользу одинцовских, за местной исполнительной властью смотрел вор в законе Покатый. За разрешение он тоже потребовал пятьдесят процентов – двадцать пять коттеджей с участками.