Ольга Бондарева - Жизнь в четырех собаках. Исполняющие мечту

Есть же в ночном мраке светящийся лунный просвет! Значит, и у нас с девочкой остается надежда. Она существует всегда, пока верим. Веру дает любовь. Я любила Анфису всем естеством, следовательно, могла поверить. И поверила. Поверила, вопреки прагматизму действительности. Я поверила в то, что Анфиса не покинет меня и мы не расстанемся. Не для разлуки мы нашли друг друга в бесконечной Вселенной. Так было предначертано в вечной книге жизней. Просто у Высших Сил много дел, и они нечаянно нас проглядели.

Во мне созрело понимание, что я не могу жить, без моей борзой. К свету пробудился новый, доселе неизвестный мне человек. Он был наивен, прост и светел, как нарождающийся новый мир. Мои представления о жизни претерпели коренные изменения. Присущие и мне человеческие задатки к эгоизму, зависти, самолюбованию, стяжательству и другим — пустым и гнусным — качествам канули в лету. Главенствующим стало душевное равновесие. Обычная земная жизнь без причуд и излишеств, без славы и богатства, но с близкими и родственными душами — была теперь для меня высшим благом. Обыденность бытия обрела смысл и значение.

Мы уже счастливы, если здоровы, сыты, одеты, согреты и можем каждодневно общаться с любимыми, заботиться о них, а еще немного творить, то есть воплощать свои знания и таланты в жизнь. Мы не всегда об этом знаем или помним — что очень жаль, — но узнаем и вспоминаем, когда случается несчастье. И становимся безутешны. Правда, беда может нагрянуть и в случае, если мы никогда не забывали о своем счастье. Но тогда нас хранит благая память. Она-то знает, что мы жили полно, любили ежесекундно, находили радости в повседневности, не унывали из-за ерунды и восхищались каждым рассветом и закатом — так, как будто видели их в первый и последний раз.

Для всех Анфиса была безнадежна, но не для меня. Я любила ее так, как не любила до нее никого. Мое чувство к борзой было сильнее ранее испытанных чувств. Больше всех я любила собаку. Так случилось — и все тут. Подло и безнравственно было бы стесняться настоящего чувства. Я и не стесняюсь: самой большой любовью моей жизни стала русская псовая борзая Анфиса. Она была подарена мне судьбой, которой я говорю: «Огромное спасибо!»

Истинная любовь проста и незамысловата. Ее ощущаешь — и этого достаточно. Она не нуждается в исследовании и осмыслении. Любовь или есть, или ее нет. Изучать это чувство нелепо, так как оно исходит из души — таинственной образующей личности. Душу нельзя понять ни практически, ни теоретически. Она же «понимает» своего обладателя безусловно и деликатно движет им, наделяя сердечными чувствами и предчувствиями. Почему порой мы действуем супротив рассудочных доводов, причем с уверенностью и энтузиазмом? Да потому, что мы реализуем душевный порыв. Так угодно нашей душе.

Если вам стало не по себе — не в смысле телесного недуга, а в смысле состояния вашего внутреннего «Я», — замрите, отриньте холодный расчет ума и разумом обратитесь к душе, как к спасительнице и прорицательнице, как к самой близкой вашему телу сущности. Прибегните к ней, как к покровительнице и заступнице, задайте мучающий вас вопрос и в тишине уединения прислушайтесь к себе. Уверяю, душа даст бесценный и верный совет. Она выступит точкой вашей опоры. Существующая в вечности и общающаяся с другими душами, с иными неведомыми, вселенскими мирами, с могущественными тайными силами, она поможет вам выстоять в мучительные времена вашей жизни на этой грешной и прекрасной земле.

Я так и поступила. Мой неосязаемый и нетленный дух повелел верой бороться за любовь.

На пути с работы домой у меня есть пересадка. Там, на остановке, в ожидании маршрутного такси, я выкуривала сигаретку, немного давала воли слезам в скрывающей тени раскидистого каштана и намечала план дальнейшей борьбы с недугом любимой борзой. В такси садилась, лишь воодушевившись — чтобы при встрече с Анфисой улыбнуться, а не распустить нюни, и тем самым лишить девочку последних запасов жизненной энергии. На подготовку к встрече требовалось время: я пропускала не одно маршрутное такси. Взор тем временем сам собой блуждал по округе и однажды заметил, что неподалеку от остановки продаются картины местных художников.

Мне вдруг неудержимо захотелось купить картину. Но не рядовую картину, а такую, от которой я не смогла бы отказаться и не была бы в состоянии оторвать глаз. Я стала искать свою картину в отрезок времени, который нарекла «пересадкой». Чего только ни было изображено на полотнах живописцев. День и ночь, свет и тень, воздух и вода, города и села, люди и животные, моря и океаны, шторма и штили, дожди и снега, леса и степи, горы и равнины…

Ни одно из полотен не будоражило моего воображения — не находило отклика во мне. Я сделала много пересадок до того июльского дня, в который увидела ту самую картину.

Когда взгляд коснулся ее, ничто другое уже не могло отвлечь моего внимания. Картина назвалась: «Сирень» — и на полотне была нарисована сирень. Это не был цветущий куст сирени, растущий на земле. В белой рамке, обрамлявшей полотно, по центру его располагалась округлая низкая ваза, напоминающая необработанный минерал — скорее всего, горный хрусталь с неровными гранями, неловко стремившимися образовать шар. Хрусталь был светлым и прозрачным. Его серовато-белая структура оттенялась изнутри сиреневым ядром, которое выглядело, как камень в камне. Таким образом сердцевина вазы имела сиреневый цвет, а достаточно толстый наружный слой был серо-белым. Этот слой пронизывали нежные сиреневые блики, исходившие из сердцевины.

Картина была выполнена в особой манере. Разглядывать ее в непосредственной близости не имело особого смысла, поскольку глаз видел мазки кисти художника и не улавливал нарисованных форм. При созерцании же издали, полотно преображалось и превращалось в редкостной красоты вазу, наполненную веточками цветущей сирени. Красочная палитра включала в себя множество оттенков. В ней были белые, бело-розовые, розовые, светло-сиреневые, насыщенно-сиреневые и бордовые соцветия. Меж куполов соцветий сирени проглядывали редкие зеленые листья. Раскидистые ветки сирени заполонили основное пространство полотна и собирались цвести вечно.

Не раздумывая, я купила картину.

Домой я везла не полотно мастера, а неувядаемый букет живых цветов, хранимый светлой вечностью минерала — того самого, излучающего сиреневые блики горного хрусталя, из которого мастером была выписана ваза. Я тащила домой радость весны, ее жизнеутверждающий настрой, всепобеждающую силу и неиссякаемую любовь. Картина для меня символизировала источник жизни, вечный двигатель надежды и гарант веры в лучшее завтра.

Но полностью я не осознала тогда, что именно приобрела — ведь цветущая ветвь сирени состоит из великого множества цветочков. Я даже не подумала тогда, что суть картины отражала натуру моей Анфисы и значение имени девочки как цветущей и цветочной.