Алан Черчесов - Реквием по живущему

Лавочник его враз признал, но радоваться или удивляться передумал: лица их да плетьми упавшие руки от слов его отгородились скорбью, и потому сперва он лишь молчал, затем отворил рот, но тут же закашлялся и побагровел, а после кинулся в подсобку, и они услыхали, как ковш зачерпнул воды из кадки, а когда хозяин напился и вернулся, никто из них так и не поднял головы, но только он уже обрел себя, и по дыханию его им было слышно, как он торопит запоздавшую свою ярость и подначивает простуженный голос: «Где?.. Почему?.. И ты еще посмел, лохматая башка... Да я же вас в порошок... Ну-ка, посторонись!..» И отец мой в робости необычайной, положив правую руку на сердце и гнетясь в постылую эту минуту брызгливым его, слюнявым шепотом, чуть не радостно покоряется нащупанному лавочником визгливому выкрику и отступает в сторону, но тут Одинокий грубо и резко ловит его за рукав и говорит: «Погоди ты,— и по глазам его отец вычисляет, что обращается он не к нему («Меня же он просто в кулак поймал, все равно что щенка за холку, и, видит Бог, мне даже легче стало оттого и благодарней как-то задышалось»,— объяснял мне отец, и я ему, конечно, верил), а к другому.— Не надо покамест погонов. За околоточным сходить всегда успеешь. Мы ведь сами к тебе повиниться явились. Верни револьвер». И до отца, признаться, не сразу доходит, что это уже — к нему, а потому, поняв наконец и зардевшись, он суетливо роется за пазухой, скользит пальцами по рукояти, достает и, почти протянув уже, неловко, противно роняет оружие на пол — так громко, что даже выстрел прозвучал бы тише. Револьвер катится, плоско вращаясь, по гладким доскам и замирает мышью у прилавка под ступней Одинокого. Потом тот тоже лезет за пазуху, вытаскивает еще один револьвер (а мой отец, глядя на облупившуюся краску и острую вмятину на толстом боку барабана, думает: «Выходит, нашли. А я и забыл. Про свой весь путь помнил, а про его, попутчика,— забыл. Железка — она всегда железка, кашей не станет. Она не человек... Железка. Проклятая дурацкая железка...» — отчего-то несколько раз про себя повторяет он с неискренним, испуганным презрением), наклоняется, поднимает с пола другой и кладет их оба на стойку, а отец, покосившись на лавочника и в багровых пятнах лицо его (на подбородке — прозрачная капля воды), внезапно понимает юркой и гаденькой мыслью, что ему-то сейчас, поди, хуже всех. Он, мол, теперь сам, а нас вот двое. А Одинокий уже идет к двери, затворяет ее и опускает в пазы засов, потом идет обратно, становится на прежнее место свое и предлагает ровным голосом: «Ты бы лучше нас в комнату пригласил. Там хоть присесть можно».

Тот сверлит его болеющим взглядом, сверлит столько, сколько в состоянии перемогать жжение в налившихся кровью выпученных глазах, потом он выхватывает из кармана штанов измятый платок и громко, навзрыд, чихает, а высморкавшись, медленно сует в карман платок, переводит взгляд на стойку, собирает с нее пистолеты — сперва тот, что был отцовым, потом тот, что остренькой вогнутостью, несмелой насечкой на барабане запомнил гибель своего хозяина,— поворачивается спиной и направляется в подсобку, а Одинокий и отец, переглянувшись, следуют за ним и в спешке пару раз толкаются плечами. Войдя в комнату, лавочник садится за стол, кладет на него револьвер, а второй (тот, что выменял у него мой отец пять дней назад на свою неграмотность) принимается разбирать, раскладывая по скатерти детали, и крепко, деловито хмурится, а оба наших исподлобья следят, как приручает он работой свои взволнованные пальцы. Потом он снова собирает револьвер, заряжает его и взводит курок, и только теперь, уперевшись в стол полусогнутым локтем, наставляет пистолет поочередно каждому в грудь и указывает им на стулья.

Они послушно садятся и ждут, когда опустится ствол, но тот, русский, лишь переводит его пустой и жадный зрачок с одного на другого. В тишине отец опять плошает и шумно проглатывает комок в горле, пристыженный, отворачивается к застекленному окну и видит квохтающих кур на соседском подворье. Они разгребают ленивую теплую пыль под . собой и бережно, чтобы не растревожить полуденную дрему, пристраиваются задом в вырытые лунки. У отца першит в глотке, но прочистить ее сейчас он не решается.

«Пусть так,— произносит Одинокий,— чего уж, если тебе оно так сподручней...» Но лавочник только щурит глаза и заставляет Одинокого глядеть в самый зрачок ствола. Отец прочищает горло, и пустой зрачок сразу перемещается и замирает, впившись ему чернотой в мгновенно повлажневший лоб. «Он сказал, у тебя есть бумага»,— слышит отец кольнувший сердце голос Одинокого. Левая рука лавочника набредает на ящик в столе и достает из него исписанный лист. Они видят отцов крест и то, как тужится он не упасть под бисером онемевших буквами слов.

«Мы готовы ее обменять,— говорит Одинокий, и ствол, качнувшись, отыскивает по прямой его рот, и отец с ужасом замечает, как палец на курке наливается у ногтя белизной.— Скажем, на два револьвера, серебряный кинжал с серебряными ножнами и на рассказ...» Лавочник не отзывается, он лишь страдает растянутыми в узкую рану губами и почти забывает о своем пальце на тугом курке, и палец все глубже белеет и полнится на отцовых глазах белой силой. «Можно добавить и кое-что еще,— продолжает Одинокий, не обращая внимания на ствол и палец.— Можно добавить несколько лет, какую-нибудь картину и новую бумагу». А лицо у лавочника делается такое, будто ему колесом отдавили ногу, веки широко распахнуты и открывают красные прожилки на белках, зубы сперва плотно стиснуты, затем он отворяет рот и силится глотнуть побольше воздуха и тут же мокро, оглушительно чихает, подхватив ладонью нос. «Осечка,— тихо произносит Одинокий.— Значит, повезло...»

И только теперь мой отец понимает, что палец передвинут к самой рукояти и что курок спущен, и самым последним понимает это лавочник, и белое бежит назад у него из-под ногтя, а через несколько мгновений проступает на плотно сжатых скулах, и лишь тогда он опускает взгляд, принимается изучать свою кисть, потом отставляет ее от себя подальше, словно измазавшись в дегте, и с отвращением отодвигает пистолет на угол стола. Он тяжело дышит и часто хлопает ресницами, да, им видна его растерянность, так что отец мой снова думает о том же: его-то больше нашего, поди, приперло. Небось, простить себе не может, что не кликнул околоточного. А Одинокий говорит: «Коли все обошлось, так, может, поперву рассказ послушаешь? Тогда я, пожалуй, начну...» И после недолгой заминки (отец мой облегченно выдыхает всю тяжесть из груди, лавочник шмыгает носом, сцепляет в замок руки и нервно ищет им место — колено, стол, живот, колено, стол,— а Одинокий не делает ничего, только чуть выше столбит свои острые плечи и, искоса взглянув на отца, на мгновение становится похож на того, кем он, в сущности, никогда и не был, по крайней мере, не был для тех, кто его сколько-нибудь близко знал, не исключая, кстати, и его самого — на крохотное, с зернышко, мгновение он становится похож на шестнадцатилетнего юнца с пушком на щеках и смуглой тонкой шеей, и отец мой едва успевает подумать о том, что совсем позабыл его имя, как —) Одинокий берется за свой рассказ, который, говорил мне отец, вроде бы его рассказом и не был, а был моим да лавочника, да трех смертей, но отвались у меня язык, коли вру, божился отец, мне б никогда так здорово не рассказать. Понимаешь, говорил мне отец, я себя словно со стороны увидал, со стороны и сверху как бы, а потом повидал те два дня, дождь, змею (и теперь лишь ее разглядел как надобно) и молнию, и видел, как сыпались камни, и видел распоротый ужасом рот, и смытую обвалом кобылу, и уставшего от жизни старика, и пещеру, и ночь, и туман, и свой голод, и карниз на скале, и видел трезвыми глазами пьяную унылую дорогу, и порожний к сегодняшнему утру бурдюк, и впервые так ясно, четко и до конца увидал, насколько же я ни в чем не виноват, но увидал при этом, насколько же меньше моего виноваты здесь помощник лавочника и мой несчастный старик, и снова увиделось мне, что когда виновато небо, на земле ту вину берет на себя самый безвинный — для того словно, чтобы, погибнув, вернуть ее на небо своей бессмертной душой, и оттого-то потом безвинные, но живые, перестают быть безвинными до конца, потому что прогневанное возвращенной виной небо отравляет виной живым их воздух, оно, видать, иначе не может,— в общем, увиделось мне столько всего, что сперва я не увидел слез в своих глазах, а когда понял, что из-за них и лавочника-то толком не разгляжу, хоть он напротив сидит и пятном передо мной расплывается, Одинокий уж и говорить закончил. А когда я влагу с глаз кулаком смахнул, лавочник упал головой на стол, начал спиной подрагивать, а потом и вовсе затрясся, и я подумал, что плачет, но ошибся, потому что скоро мы услыхали хохот, выходит, он трясся от смеха, и я еще подумал: вот оно как бывает. Смех-то горше любого плача быть может. Чуднó оно было. Чуднó и страшно...