Алан Черчесов - Реквием по живущему

«Хотите чаю?» — спрашивает лавочник, остановившись в проходе.

Потом они снова сидят у стола и отхлебывают из прозрачных стаканов обжигающий сладкий чай, и лавочник говорит: «Так вот.. Как бы это... Ну да чего уж там! Вы простите. Погорячился. А бумагу возьмите, коли вам так спокойнее. Я все одно с ней никуда не пойду». Револьверы уже припрятаны в ящик, и на столе теперь кроме медного самовара да граненых стаканов лежит единственный лист в мелкую крапинку, заверенный снизу шатким и грубым крестом. Отец достает из-за пазухи полпуда кинжального серебра и кладет рядом с бумагой: «Так пойдет?»

Тот вертит кинжал в руках, цокнув языком, осторожно выпрастывает лезвие из ножен и ловит на него осколок света. «Красота! Дагестанский?» — «Угу. Почти неодеванный».— «А где теперь нового помощника сыщешь?» — встревает Одинокий.— «Не знаю»,— отвечает лавочник и мрачнеет. «Тебе без помоги никак нельзя. Ты и так уж, почитай, неделю впустую потратил».— «Как это?» — спрашивает тот. «А так, что до сих пор помощника не сыскал. А тут, может, и искать боле не нужно». И тогда они оба переводят взгляд на моего отца, и он, смутившись внезапностью происходящего, от стыда становится пунцовым, глядит на червленое свое отражение в самоваре и мотает головой. «Чего зря говорить, если сам он не согласен»,— пожимает плечами лавочник. «А ты предложи ему»,— говорит Одинокий. «Чего ради? — вопрошает тот.— На что он мне сдался, такой невезучий? Разорюсь я с ним».— «А с ней и вовсе свихнешься»,— говорит Одинокий, и в комнате сразу делается душно и тихо. Лавочник откидывается на спинку стула и медленно барабанит пальцами по поверхности стола. Отец не поднимает глаз и думает: что-то сейчас будет. Этого хозяин так не оставит. Но тот молчит и барабанит, барабанит и молчит, а потом встает, подходит к шкафу со стеклянными дверцами, достает бутылку и три маленьких стакашка. Наполнив их, опрокидывает свой залпом и занюхивает рукавом рубахи, потом отхлебывает чаю. «Закуски не будет,— ухмыляется он.— Чего ждете?» — «У нас своя есть»,— говорит отец и снимает с плеча отощавший хурджин. «А без закуски что ж, слабо?» — спрашивает тот, мигает воспаленными глазами и чихает в подхваченный из кармана платок.

А еще через полчаса Одинокий снимает щеколду и распахивает настежь окно, и отец видит, как накатывает на ее вдовий двор теплый вечер, и думает о женщине, познавшей двух мужчин, и синих ее, бесстыдных глазах, о шелковой, просторной в ходьбе груди и гладком, как самоварная медь, гордом челе, а лавочник круто набивает трубку табаком и продолжает запоздавшую на несколько суток несвежую свою исповедь: «Ну вот, а тут и твой приятель является,— рассказывает он Одинокому, который знай подливает им в рюмки, а сам при этом остается трезвее лужи и только изредка подносит водку к губам.— А они, стало быть, уже три месяца, как женаты. Выходит, три месяца я сам не свой хожу, а по ночам будто огнем во сне дышу... Вот, думаю, неужто сама судьба тебе помогает? Да только как разберешь, коли не испробуешь?.. Слушаю я твоего земляка, а под сердцем холодный волдырь плавает. Он говорит — я отвечаю, я говорю — он головой кивает, так и спешит мне показать, что внемлет, мол, что разумеет, а я все слушаю иль с ним беседую — для того только, чтоб с самим собой не разговаривать да свою совесть не слыхать. И ведь почти уже созрел, почти решился — про револьвер-то я поначалу так, для виду, спросил, заинтересованность чтоб должную проявить,— и все-то у нас честь по чести устраивалось, толково, складно да опрятно, можно уже было и по рукам ударить... И тут вот вдруг, в эту минуту самую, заминочка у нас с тем револьвером вышла, а после заминочка стала заминкой, ну а заминка в молчание выросла и превратилась, как водится, в загвоздку, загвоздка занозой сделалась да так и засела в моем мозгу: пусть, мол, думаю, коли и впрямь судьба, так сама и выход находит, ей-то попроще моего будет, ей-то дружбы не предавать... А она, судьба-то, и заартачилась. Гляжу — не выходит, а самого уж и пот до хребта прошиб, так это мне хочется ей подсобить... Да ведь стыдно! Стыдно, господа... Однако ж и для стыда свой срок есть... И для ночей, сухих и огненных — тоже. Вы вот сейчас думаете наверно, что тяжко это, должно быть, дружбу двенадцатилетнюю предавать (то есть не какое-то там при-я-тель-ство, а вот именно что — дружбу, истинную, настоящую, до святого восторга в груди, дружбу не раз и не пару в бою испытанную да множество раз не размененную на деньги), только я вам скажу как на духу, а вы уж, пожалуйста, верьте... А впрочем — ваше дело, неволить я не могу... Но выслушать меня и запомнить — это уж настаиваю! Нет ни-че-го легче, чем дружбу предать и за то ее же возненавидеть... Другое тут трудно — самому себе признаться... И сдается мне, предал я ее куда как раньше. С того дня предал, как глаза ее синющие увидал... Ну а признался — признался сегодня. И даже тогда, когда эти глаза мне ночью светили — все одно не желал дружбу прежнюю в них хоронить. Думал даже (стыдно было до дрожи, а вот ведь — надеялся, лелеял!), что, может, дружба та от моего греха лишь пронзительней сделается: каяться да любить, грешить да каяться — тут ведь от мук сердечных вроде и к тайнам души человеческой приобщиться недолго! В общем, лелеял надежду, лелеял свое паскудство. Думал, есть еще время, а дальше — там видно будет. Повозка-то доверху груженная ушла, стало быть, покамест все продаст да возвернется — э-э, там, глядишь, и месяц минет, а за месяц, может, и что само невзначай надумается... Одно лишь изнутри грызло: что вроде и отдалась она мне по своей воле (мне-то, скажу вам секрет, и идти к ней самому не пришлось: под вечер стук раздался, я только и потрудился, что засов снял), вроде чуток и всплакнула, как оно у них положено, вроде все так и вышло, как я в снах своих грезил, да вот на поверку совсем иначе оказалось... Глаза ее меня подвели, всю радость на корню сгубили. После того они и не изменились ничуть, словно для нее разницы-то и нету — на меня глядеть иль на муравья какого. Да это ладно бы еще, хоть и обидно, конечно; однако ж другое тут еще обидней: им ведь, глазам ее, все равно будто, я перед ними стою или он, супруг ее то есть, законный. Вона что!.. Да ты лей, не бойсь; жалко только, теперича водкой нутро не отмоешь, чтоб, знаешь, этак встать поутру, похмелиться — и всю накипь в груди как рукой стерло... Водка мне сейчас на то только и сгодится, чтоб простуду лечить... Ну вот. О чем говорил-то? А?.. Нет, не о том, ты меня не сбивай... А вот глаза — помню. Глаза и вправду были... Да. Только вот и меня они в свою синь не впустили... И знаете, господа туземцы (пардон, глупо оговорился... Да и пьян я капитально, так что не очень-то меня и журите, братцы-лохмачи), никого туда они по-настоящему и не впустят! Это уже совершенно точно я вам скажу. Только — тсс!.. Любить-то она и не умеет!.. Да и не научится никогда, даже если вовсю стараться будет... Ага. Сердце — оно механизм хитрый, прехитрющий такой маленький молоточек. Это вам не какая-нибудь утварь скобяная. Что, неинтересно? Отчего же не надо? С кем же еще мне и поговорить . нараспашку, как не с вами? Вы ведь мне будто родня теперь — родня по убийству. И не нужно так глядеть. Я, ей-богу, не со зла, хоть вы меня и разозлили. Нет, народ, не хватает вам такту и воспитания! Разве ж можно человека перебивать, когда он перед вами душу свою обнажает... Вы все ж таки послушайте, тем более что я до самого любопытного пока и не добрался. А оно здесь вот как раз, уже близко. Коли вам так угодно — вот оно, получайте: заразила она меня!.. Да нет, не в том смысле, не в дурном, не в гадком смысле!.. Когда б в гадком, так можно б было к врачу податься да в аптеку сходить. В гадком-то чепуха!.. Тут другая зараза, поблагородней да позабористей... Губительная тут зараза... Никак полюбопытствовать изволите? Ну-ну, по лицам вижу, и незачем отпираться. Вот и хорошо.