Алан Черчесов - Реквием по живущему

Увидев, что он мнется, я решительно встаю и иду к двери, а откуда — прямиком в пристройку. Замок я снял заранее, так что теперь спокойно стелю ему постель. Он тихо говорит мне в спину: «Прости, коли что не так...»

От неожиданности я никак не найдусь, что ответить, а потому принимаю на себя вид, будто ничего не слыхал. Когда мы прощаемся, в глазах его кроется печаль, и на мгновение мне делается совестно.

Я ложусь на скамью в лавке и думаю о том, что вот и пришла ночь; я твержу эти слова губами, словно хочу запомнить их навсегда, твержу, чтоб ни о чем другом не думать, и благодарная ночь опутывает меня богатой, пушистой своей темнотой.

А на рассвете я просыпаюсь и вижу, как крадется по комнате Одинокий. Он останавливается на цыпочках перед торговыми полками, распахивает мешок в руках и начинает собирать в него поживу. Он двигается спокойно и не спеша. Окно распахнуто, и я вспоминаю, что вечером именно он сидел у окна. Я притворяюсь, что сплю. Он стоит вполоборота ко мне, и поначалу меня не покидает странное, дикое чувство, что он заметил мои прищуренные глаза. Я ничего не понимаю и притворяюсь, что сплю. Он принимается за ящики. Опустошив несколько, он с трудом поднимает с гюла распухший мешок, закидывает его на спину и идет, пошатываясь под тяжкой ношей, к окну. Осторожно переносит наружу мешок и опускает его на землю. Железо звякает. Оно звякает так громко, что от нестерпимого стыда мне хочется разрыдаться. Он вскакивает на подоконник и исчезает в проеме. И слышу, как потревоженное железо с новым звоном обрушивается ему на спину, а потом оно долго и внятно, вслух считает его шаги. Потом я слышу его жеребца и открываю глаза. Я смотрю в потолок и жду, когда нальется светом утро...

Отец глядит в потолок и ждет, когда утро нальется светом, а тем временем Одинокий, выехав из спящей крепости, у первого же поворота, там, где дорога ныряет под откос, стреножит жеребца, осматривается и, никого не заприметив, снимает с луки петлю и тащит мешок в густой можжевеловый кустарник у реки. Он прячет ворованное в заранее вырытую лунку и присыпает сверху повлажневшим за сутки прахом. Умывшись в реке, возвращается к коню и, пришпорив его, спешит прочь, подальше от обустроенного им преступления, ответ за которое предстоит держать моему отцу.

Поутру хозяин спускается в лавку, и по тяжелым после пьянки глазам отец пытается прочесть что-либо о его сопричастности. Он видит, как тот в неловком смятении с добрых полчаса норовит не заметить следов грабежа и все прикрывает ладонью веки, жалуясь на головную боль. Потом он отсылает отца в бакалею запастись провизией, а сам бочком, неуклюже пробирается в подсобку. Отец мучается неуверенностью, он чувствует, но не знает, а потому не имеет права рисковать: может, лавочник и впрямь ничего не заметил, может, у них с Одиноким никакого уговора и не было.

А когда он снова переступает порог лавки, за самой дверью с обеих сторон на него наваливаются два здоровенных жандарма. Потея, они заламывают ему за спину руки, и он с отвращением думает о том, что эти двое с вечера объелись черемши. Пока длится их глупая, неловкая, какая-то совсем уж излишняя, невсамделишная возня, отец почти не оказывает сопротивления и только старается оградить себя от зряшной боли. Лавочник стоит, оперевшись поясницей о стойку, и возбужденно объясняет кивающему головой городовому: «А я как проснулся, сразу пропажу углядел. Ну, думаю, шельма, не успел даже следы затереть, значит, думаю, где-то недалеко припрятал. Едва его за покупками отослал, как сам в момент за вами, через окно в подсобке вылез и — задами, задами, чтоб поскорей...» — «Вот это правильно, расторопно,— баском отвечает тот окающим говорком.— Ты где ж это, мерзавец, воровству выучился? Ничего, ничего, мы т-те враз перевоспитаем...» — «Только без рукоприкладства. Тут я настаиваю,— говорит лавочник.— Я-то его покуда не увольнял. Может, покается да расскажет, а после я его опять до торговли допущу. А посему — настаиваю, чтоб без драки, а то ведь он из вора — да в убийцы... У них, у туземцев, побоев страсть как не любят...»

А перед тем, как отца вытолкают добродушными, тупыми пинками на улицу, вешают ему за спину хурджин с им же купленной у бакалейщика мукой, солью и пряностями: «У надзирателя в остроге на жратву обменяешь. Иди-иди, разбойник!»

В общем, ясности этот его поступок отцу не добавляет, и конечно, совсем уж ему невдомек, что под вечер лавочник, изрядно напившись сивухи, вскарабкается верхом на лошадь и отправится вон из крепости, чтобы в сумерках отыскать припрятанный в можжевельнике мешок, перевезти его к себе в сарай, сунуть в самый темный угол и заложить его разной утварью да тряпичной дрянью. Потом он прикончит бутыль, поднимется на ноги и побредет, сопя и сплевывая, к соседскому дому.

Женщина услышит хруст в палисаднике и звук упавшего навзничь тела. Ей придется тащить его, ухватив за подмышки, через ступени, сени и прихожую до самой кровати, а там, выбившись из сил, она сдастся и в конце концов откажется от потуг уложить его в постель, оставит его досыпать рядом с собой на половике и долго будет ругать его свинцовыми, угрюмыми мужскими проклятьями, а потом вздремнет, перемогая его храп, но скоро очнется под грубыми его и неистовыми руками, и он вонзится гневной болью в ее беспомощную, противящуюся плоть и примется терзать ее до горького изнеможения, до полного истощения мстительного своего, завороженного борьбою терпения, а потом захрипит горлом, и его тот же вырвет на скачущий под глазами пол, а она, обливаясь ненавистью и слезами, будет до самых светлеющих окон устало молотить его кулаками по спине и обзывать последними словами...

И невдомек отцу, что Одинокий не только обмануть способен, но и — обмануться, невдомек, что тому вдруг может не покориться случай, а вся его задумка рухнет, как обгоревшие стропила в доме лавочника.

...Пожар случится на десятый день. Из затянутого решеткой квадрата в стене камеры (зловонного помещения на две дюжины нар с загаженной штукатуркой и постоянным ощущением присутствия здесь упрямой, сиротливой ярости) заключенные весело будут наблюдать за клубящимся на сером осеннем просторе черновато-коричневым дымом, перекидываясь злорадными шутками и гадая, что это там горит. К обеду вместе с похлебкой надзиратель принесет им весть: скобяная лавка. Хозяин погиб, баба его обгорела, но будто бы дышит еще. «Так давай ее к нам, коли дышит!.. Я горячих баб люблю»,— скажет лопоухий и длинный, под потолок, бывший солдат, арестованный за членовредительство (на четвертый год службы «с тоски» он оттяпал себе топором три пальца на правой руке и прежде еще, чем дошагал до лазарета, был сдан поручику подглядевшим его за преступным занятием взводным старшиной).