Алан Черчесов - Реквием по живущему

У них родятся ублюдки. Ну а это — гибель для всякой истории...). Там, в тюрьме, среди людей, готовых забить человека до смерти, отец заставит себя не спешить и будет постепенно, каплю за каплей, копить в себе спокойную уверенность — задел для предстоящего высвобождения. Он воспитает в себе полное безразличие к тому, что думают и говорят о нем здесь, в стенах острога, всецело занятый тем, что сделает там, на воле, и потому вовсе перестанет отвечать на расспросы и даже откажется настаивать на своей невиновности. Он с, удивлением обнаружит, что откликом на его поведение будет растущее к нему уважение — не только среди сокамерников, но и со стороны усталого и вечно грустного следователя с печальными глазами, который, намаявшись с ним на трех скучных и вялых допросах, с кислым удовлетворением заметит: «Я свое исчерпал. Теперь уж, батюшка, суд. Там упрямых не жалуют. Ну, будь здоров...» Отец лишь вздохнет с облегчением и отправится в камеру отдыхать — и додумывать.

За это время у него уже немало надумается. Он надумает про юношу, выросшего из сироты-мальчишки, что когда-то украл у единокровных с ним воров ворованного коня; украл для того, чтобы перестать быть вором самому и не осиротеть еще и могилами; украл, чтобы ценой собственного детства сделаться хозяином беспримерного своего одиночества; украл, чтобы никогда больше не красть — а теперь вот украл снова.

И надумается отцу, что крал он неспроста и, как видно, не для себя даже — для себя он заместо этого приберег какую-то мысль, задумку, которая-то у отца никак вот и не додумывалась, но зачиналась она как раз там, где лежал ответ на вопрос, для кого это Одинокий украл, почти не таясь, полный мешок скобяной утвари, которую мог с легкостью обменять — ну хоть на привезенную им в лавку картину? И чем больше будет размышлять над этим отец, тем сильнее будет убеждаться в том, что этот человек — он сам. Тем очевиднее ему будет становиться, что Одинокий для того лишь и пошел на воровство, чтобы сделать вором его, отца, и упрятать, как вора, за решетку. И тут ему сделается ясно — до издевки ясно, до возмутительной простоты,— отчего это он почти не таился и бесцеремонно звенел награбленным, обрекая разбуженного, растерянного отца на дальнейшее упрямое молчание, зная, что тот ни за что не предаст и будет терпеть до последнего. И вспомнится его вечернее «прости, коли что не так» и крепкий, бодрый топот не обвязанных тряпьем копыт жеребца. И это уже будет немало — понять если не всю его задумку, так хотя бы часть ее, промежуточную цель, которая сведется Одиноким к тому, чтобы упрятать отца за решетку. Упрятать ради его же, отцова, блага. Только вот в чем оно заключалось, отец покуда не поймет и будет напряженно, до седьмого пота, пытаться угадать, чем же так была страшна для него воля, если вдруг единственное спасение от нее отыскалось в том, чтобы прослыть вором и оказаться в остроге? Чем же так она была страшна, если вынудила дошедшего до рубежа, созревшего для убийства лавочника пойти на сговор с Одиноким — в том, что сговор состоялся, отец уже будет уверен — и согласиться враз избавиться от нанятого сторожа, два месяца послушно охранявшего его отчаяние, не позволяя ему тем самым сделать последний шаг и обагрить свою совесть кровью женщины, что сводила его, лавочника, с ума и утоляла страсть его ровно настолько, чтобы еще пуще ее раззадорить и превратить в жажду уничножения? Чем была так страшна для отца воля, если страх этот нашел отклик даже в испуганном сердце лавочника, который сам пуще всего боялся сделаться убийцей?

И тогда смутная, несмелая, как фитилек, догадка повергнет отца сперва в изумление, а потом и вовсе приведет в ярость, так что его насквозь прошибет холодной испариной, и он в каком-то зловещем оцепенении, словно человек, сорвавшийся в пропасть, поразится безмерностью несправедливости, толкнувшей его на бесконечное это падение, той запредельно жестокой, глупой и посторонней силе, что так бездарно распорядилась за него его судьбой. В нем все восстанет, вздыбится против невозможной этой догадки, но тогда, в первый раз, он еще изловчится на сильной, гордой волне, славной бешенством своим и поднявшейся из глубины существа его, отшвырнуть ничтожную эту догадку прочь от своих изморившихся мыслей и будет повторять, как заклинание, спасительные слова: нет, этого не может быть! Не может же быть, чтобы настолько глупо! Я бы никогда не убил ту женщину! Впереди меня тут всегда шествовал лавочник. Нет, они не могли такое подумать! Они бы не посмели...

Однако, как бы ни уверял он себя в беспочвенности гнусной той догадки, сама мысль, что вора из него сделали лишь затем, чтобы помешать ему стать убийцей, окажется столь пронзительной и едкой, что со временем замкнет его уверенность неприятным, преступным сомнением, и, хотя он так себе и не позволит принять ее, липучую эту догадку, в качестве пусть даже только обычного подозрения, отделаться от нее по-настоящему он не сумеет. «А вот ведь, гляди ж ты,— будет размышлять он, попавшись в очередной раз на горькую наживку,— коли б тогда повезло, так убил бы Лопоухого. И сам глазом бы не моргнул. Неужто так вот запросто? Выходит, он все ж таки во мне сидит — убийца то есть? И только часа дожидается?» А потом подумает: «Ну уж нет. Все одно не сходится. Откуда им знать про Лопоухого. Она-то не Лопоухий. Чтобы ее убить, надо б прежде об нее испачкаться, а тут я замком застрахован был. Не-ет...» Дальше этого «нет» будут сплошь темень и пустота, и он, отвернувшись от них, начнет размышлять о другом.

О том, к примеру, как и когда собирается вызволять его из тюрьмы Одинокий, и на что он его обменяет, чтобы смыть с отца воровство? Может, на украденный мешок, а может, на очередную картину или на себя самого? В том, что тот его вызволит, огец теперь будет уверен. Да и как иначе, если... Ну, если иначе — это уже будет и не Одинокий. «А суд — что мне суд? Мне не им срок положен. То есть со мной-то срок его как бы и не в счет. Тут все наперед Одиноким размечено. Может, еще и вовсе до суда отсюда выберусь...» Но тут его охватит нестойкое и дряблое, унылое беспокойство. Он вспомнит погибшего лавочника и неправильную, случайную смерть его, вмешавшуюся в отцову судьбу как неотвязное, дурное знамение, и он опять увидит, как это знамение задымляет ему память коричневатым прогорклым обволоком.

Потом он станет думать о картинах — чтобы не думать о женщине. И о картинах ему надумается удивление. И удивляться будет он тому, что все они — так ли, иначе ли, но — породнились со смертью. Одну положили в девчоночий гроб, другая сгорела на годовщину, а третью сожрало пламя — вместе с хозяином. И тогда отец примется размышлять над тем, что такое настоящая красота и почему это она бродит в обнимку со смертью. Но очень скоро он устанет про это думать и оставит решение на потом (только для него это «потом» так никогда и не наступит, и словно по наследству решать его «потом» достанется мне, так что спустя три неполных десятилетия я, сидя у костра, в котором будет дотлевать куцее, пачкающее память мою изображение «ведьминого дома», запоздало подумаю: «Зря я это. Оно недостойно огня. Оно недостойно гибели, потому как никогда и не рождалось». Глядя на пламя, я обожду, пока во мне дозреет растревоженная жаром от костра, но зачатая еще отцом моим истина, а когда она сложится в слова и снова наступит тьма, я отворю уста и отпущу ее в свежую лунную ночь к самым звездам: «Они похожи — красота и смерть. Только им под силу заставить жизнь исповедоваться. Но красота сильнее смерти. Иначе как бы я запомнил те холсты, которых никогда не видел сам, воочию? Ну а этот вот пепел забуду напрочь. Я уже его забыл. Его будто вовсе не было...» А когда я засыплю им угли, лягу и укроюсь буркой, и буду глядеть в искрящиеся небеса, и буду вдыхать в себя запах костра и ночной ветер, мне почудится, что она, красота, сильнее жизни тоже. Если только, конечно, жизнь сама не сильнее смерти. Но в ту далекую ночь я не захочу в это верить...)