Алан Черчесов - Реквием по живущему

А тот, Одинокий, скажет мне через двадцать с лишним лет: «Я просчитался. Я думал, у меня в запасе неделя. А после уж поздно было... В общем, опять дурацкая, нелепая случайность...» Я и сам так решу, но минут годы, и я пойму, что — ничего подобного, и три случайности подряд — это совсем уже не случай. Скорее это три улики одной закономерности, три отпечатка с одной могучей руки или три четких следа, проложившие судьбе нашей петляющую тропу в ее неизбежность. И когда я пойму для себя, что это такое — три случайности подряд, я стану размышлять о том, какой тогда смысл может скрываться за двумя событиями, если они тоже — подряд и тоже — случайности. И приду к выводу, что смыслом этим может быть что угодно, только цена его будет всегда одна — сомнение. И тут я пойму наконец, что такое любая первая, нерасплодившаяся еще случайность и чем же она бывает беременна. И я назову это «предостережением», и сразу вычислю, что в той давней истории было предостережением, что — сомнением, а что — уликой, и все три события — пожар в доме лавочника, перенос суда и разговор о динамите — вынудят меня забыть теперь о случайностях и искать причины.

И одну из них я найду в смятении Одинокого, хоть он о нем смолчит и даже намека не выкажет, что растерялся, что в общем-то по-мальчишески ошалел, когда прознал о пожаре и гибели лавочника, потому как лихой его и красивый замысел вдруг жирно обагрился кровью да нагноился уродством страдающей женщины, от которой — я сам это видел — только и осталось, что два пронзительных синих озерца на обгоревшем лице да вечный, в трауре, позор. И, конечно, Одинокому крепко сделалось не по себе, ведь он впервые столкнулся с предостережением, а что такое судьба — прежде особо и не задумывался, полагал, что для него она уже себя исчерпала, уже выдохлась — тогда еще, когда сгубила девчонку, влюбила его в ее тень и спьяну заставила покорять убивший ее утес. Он думал, что с судьбой уже рассчитался, и в подтверждение спалил в доме лавочника проданную картину. А потом он снова сделался свободным — и даже еще свободнее, чем когда украл ворованного коня или когда спугнул незаряженным ружьем вернувшегося за ним отцова брата, чтобы навесить затем новую цепь над очагом и оживить его чистым огнем. Он сделался еще свободнее, потому что потерял — и уже навсегда — все, кроме заматеревшего в беспробудной тоске одиночества.

Но тогда он не ведал о том, что могут сотворить на пару его свобода и одиночество. А когда он ощутил это, споткнувшись о первую случайность, я думаю, он ужаснулся. Мне кажется, он ужаснулся и потому смешался, и в горном непорочном воздухе ловил ноздрями несуществующий, нездешний дым. И чтобы перебить его, хотел спешить, но не решался. Да, теперь он мог и устраниться. Явиться в крепость, отыскать судью и повиниться. И поступить так ему было проще простого. Все равно что вовремя соскочить на обочину и мимо себя пропустить бегущую в пропасть повозку. Однако этого он не сделал. Он предпочел остаться во всей этой истории, несмотря на то, что сложилась она не так, как он задумал. Совсем даже не так. Ведь теперь, после гибели лавочника, было попросту некому вызволить из острога отца, вызволить ровно год спустя и доказать еще при этом полную его невиновность. А потому приходили на ум Одинокому самые разные мысли, но никакая из них по-настоящему его не устраивала, ибо соль задумки его в том как раз и состояла, чтобы сопрячь — день в день — время и исчезнувший мешок с ворованной скобяной утварью. Но тут вот и выяснилось, что найти тот мешок было сейчас не легче, чем воскресить самого лавочника или добиться признания от женщины, замолчавшей на двадцать с лишним лет. Но и отыскать мешок было в общем всего только полдела. Надобно было еще доказать, что это именно та утварь, а не другая. И даже справься он с этой задачей — как же теперь сопрягать с незадавшимся воровством строго в год отмеренное время? Ведь дата суда была уже названа, и он, Одинокий, без лавочника ничего тут поделать не мог: некому было писать в суд ходатайства, великодушно прося об отсрочке на правах пострадавшего христианина, что по-прежнему верует в силу добра и не желает брать греха на душу, отправляя неразумного туземца на каторгу. Стало быть, время почти на целый год вперед сделалось неподвластным замыслу Одинокого, и все, чего он мог теперь добиться, это ухватиться за самый кончик его, приехать загодя в крепость и повиниться.

Однако ж он упрямо ждал суда, а значит, все еще надеялся спасти свой замысел и укротить терпением такое непокладистое время. Тут только, думаю, он и ощутил в полной мере тяжелую, неспокойную силу своей свободы, да так с ней тогда и не справился.

Я что хочу сказать: нет, не боязнь оказаться в остроге, не трусость и даже не одиночество заставили его опоздать. А именно что — свобода! И этой свободы свалилось на него столько, что сдаваться ему было совсем уж невмоготу, словно бы и нечестно было сдаваться по отношению к тому прохладному безграничью — свободе, — что выносил он в своем одиночестве. И потом — он ведь помнил, слышал еще в себе всегдашнее неуменье проигрывать, и, может, уповал на него так, как никогда до того. И получалось, что неуменье это играло с ним злую шутку, тем более что теперь он должен был поставить на него собственную неуемную свободу, чтобы до конца бороться за благородный свой замысел, лучше которого даже он, Одинокий, сотворить ничего не мог. И в попытке спасти всю затею он рискнул не спешить, и не спешил потом настолько, что не успел вовсе. Так мне сейчас это видится...

И тогда он пошел к Барысби и сказал ему: «Кое-что изменилось. Про прежний уговор забудь». И тот сказал: «Так не бывает. Слово держать надобно». И Одинокий ответил: «Конечно. Я обещал тебе год, и ты его получишь. Только для этого тебе придется с ним поменяться местами». А Барысби сказал: «Ты спятил. Нет. Не хочу. Лучше уж смерть, чем позор». А тот сказал: «Лучше. Лучше, ежели это обычная смерть, а не смерть с позором». А Барысби долго, потно думал, покусывая усы, потом спросил: «А как-нибудь по-другому нельзя?» И Одинокий покачал головой. И Барысби спросил: «Чего ты хочешь, чтоб я сделал? Любопытно мне просто, что ты можешь мне предложить?». — «Еще бы не любопытно, — сказал Одинокий. — Тебе теперь любопытства не занимать...» — «Говори, — перебил Барысби. — Не то ведь я и плюнуть на все могу». — «В том и беда твоя, что не можешь. Зато можешь другое. Ну, скажем, мешок утвари скобяной прикупить — денег-то у тебя, поди, хватит, — а после запрячь коня и в крепость съездить». — «Ты хочешь, чтобы я...» — «Да, — сказал Одинокий. — Примешь вину на себя и заместо него сядешь. Потом, глядишь, он и простит, тем более что знать будет, кто вор настоящий. Понял? А коли понял, выходит, будто я не для него — для тебя крал, верно? Странно выходит, да только вроде еще правильнее... Острог-то больше по тебе, чем по нему или мне, плачет». И Барысби понял, однако для приличия запросил сутки — обдумать чтоб. А согласившись, запросил еще и все дни, что оставались до суда, и Одинокий, конечно, не возражал. И размышлял, наверное, о том, как это все опять удачно складывается, и даже в чем-то удачнее, чем прежде, потому как теперь он вроде бы снова пошел на мировую со своей несуразной свободой и видел уже, как можно ее перетерпеть с пользой для своего красивого замысла. И рассчитывал на то, что сумеет породнить их — свободу и замысел, но главное, пожалуй, свободу — с тем, что принято называть высшей справедливостью, хотя, если честно сказать, никто мне никогда не растолкует, чем отличается она от высшей несправедливости, и дело тут, как видно, в том лишь, насколько, по большому счету, справедлива несправедливость или, наоборот, присуща и угодна богам пресловутая и вечно призрачная справедливость. И, коли здраво рассудить, оба эти слова обычно для того только и употребляются, чтоб оправдать себя в происшедшем или, на худой конец, утвердить свою способность стать праведным в будущем, — вот и вся разница между людьми, один из которых с гордостью скажет: «Я поступил как было должно», а другой покаянно признается: «Я был неправ».