Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Я не знаю такого обычая!

Друг не отозвался и продолжал шагать через пенящийся поток, беря по течению выше и выше. Он шел слишком быстро, и Хамыц подсознательно брал прямее и ниже. Винтовка неловко висела на шее, а вода подбиралась к груди. Он подумал: а ведь был мне роднее брата. И теперь возьмет себе моего же сынка. Потом он одернул себя и сказал: все правильно. У трусов детей не бывает…

Полпути они уже одолели. Между ними под слоем воды лежала дюжина шагов, а до острова оставалось втрое больше. Человек подумал: Голый остров. Груда булыжников. Ни куста, ни земли. Как хоронить будет? И зло усмехнулся: не моя забота. Хамыц не сводил с друга глаз.

Он не сводил с Тотраза глаз и видел, как тот покачнулся, взмахнул руками, охнул и выпустил корзину. Та нырнула в реку, проползла густым куском, выпрыгнула на поверхность и понеслась, торопя самую быструю волну. Мгновение Хамыц стоял, раскорячив немые руки, потом бросился вперед, в бурлящий поток, цепляясь пальцами за воду. Его оглушило, ударило об острое дно, закрутило и тоже понесло, только он промахнулся, и его уже несло за ней, за корзинкой, за крохотной жизнью внутри, на которую река не имела права, на которую никто еще права не имел. И он летел, подхваченный сильной водой, помогая ей своим напруженным телом, и простирал руки с молящими пальцами, и что-то обжигало его холодным железом, и он схватил это прямо за железо и потянулся вместе с ним, поддел, придержал, поймал руками и прижал к щеке, а потом распахнул во весь мир глаза и увидел, что река мельчает, становится уже, сильней, и значит, еще не все, еще только полдела. Тогда он собрал весь свой дух воедино, лег набок, нырнул, у порогов ударил ногами по дну, по волне и снова по дну, врезался в камень, успел перекинуть за камень корзинку, вцепился в него онемелыми пальцами и попытался так бороться с кипучим течением. Он ждал. Время размякло, остыло и разделилось в нем на этот камень и то, что будет после него, когда ослабнут пальцы. Он лежал на животе, корябая коленями по дну, задевая его скользкое брюхо, и думал о том, куда его унесет и где он так и не узнает, что же там, за этим вот камнем. И когда пальцы его оторвала волна, он воспринял это с разочарованным удивлением, — слишком скоро! — но его швырнуло вдруг мимо, в сторону, совсем не туда, куда скатилась волна, и тогда он схватился руками за землю. Рядом стоял мокрый друг и тяжело, очень больно дышал. Потом Тотраз сел, и Хамыц подумал: почему молчит? Что же там? И где это?..

Он приподнялся, голова слишком отяжелела для шеи, и он с трудом управлялся с глазами. Корзинка лежала не так далеко, и он пополз к ней, волоча за собою винтовку, похоже, даже не замечая этого. Он пробежал по корзинке руками, и грудь его затрепетала, потому что внутри жил голос. Хамыц ощупал веревки, понял, что не размотать, и сломал плетеную крышку. Потом он крикнул, отвернулся, и его стошнило. Из корзины высунулся черный щенок, жалобно заскулил и выбрался наружу.

Тут-то и раздался смех. Он толкал в самый желудок, и Хамыц обернулся. Потом взял холодное железо и выстрелил прямо в смех.

Тотраз схватился за плечо, смолк, посмотрел на рану и сказал:

— Ты давал клятву. Следующая пуля не для тебя. Они молча глядели друг другу в глаза.

— До заката еще целый день, — сказал тот, кто всегда был Хамыцу роднее всякого брата. — Мы пойдем туда вместе.

Хамыц положил винтовку на камни, лег на спину, прикрыл веки и услышал, как начинается с птиц новое утро…

— Вставай, — услышал Тотраз. — Пора.

Сон оборвался. После него стало легче дышать.

— Если б ты знала, что мне сейчас снилось, — сказал он жене. — Какой-то ужасный кошмар.

— Не хуже того, что нам приготовил Хамыц, — сказала Мария. — Совсем обезумел от горя. Говорит, что желает ее хоронить только сам. Мол, не нужно ни гроба, ни плача и никого из людей. Представляешь?.. Не знаю, что делать. Ацамаз — и тот уже спорить устал…

Тотраз побледнел.

— Ты куда? Что с тобой? — спросила Мария, но он, подхватив ружье со стены, уже мчался из дому вон.

«Я должен успеть. Управлюсь до сумерек, — думал он, спеша через мост к черно-белому лесу. — Коли есть в этом мире хоть капелька правды, я не смогу не успеть…» На опушке он оглянулся. Да, так и есть: Хамыц вел коня в одиночку к холму. На крупе мертвым грузом лежала попона.

Весна голосила неистово пением птиц. Возможно, о том, что дни весной, хоть теплы, все равно — коротки. Надежда только на дружбу…

XIV

Как получается смерть? Как угодно. Иногда ее нет как нет восемь лет, а потом вдруг она настигает облавой и в пять дней жнет серпом урожай. Пять дней — и три разные смерти: молодость, старость и то, с чего обе они начались, — первый день пробуждения к первому свету…

А затеялось все с Казгери. С его неудачной ловушки. Правда, он постарался как мог: вырыв яму в два человеческих роста на тропе, по которой ходил на охоту Хамыц, он присыпал ее валежником, а затем накидал сверху дерн, проложив его в свой черед тут и там липким мартовским снегом. Получилось совсем хорошо. Для себя он припас лишь рогатину и ружье. Замысел прост: заманить в ловушку Хамыца, приколоть его по-червячьи к земле, а потом, угрожая ружьем, заставить молить и признаться. Казгери вожделел этот миг второй год. С той поры, как помог он Хамыцу в отцовстве. С той поры, как сумел обмануть себя верою в то, что способен воздать за убожество плоти своей и за скудость убогого духа. Почему ж он решился на это только сейчас?

По причине все той же весны. Она ведь начало всему: и любви и стремлению выжить. Убежать от нее не сподобится даже зима. Что тогда толковать о невольнике страсти своей Казгери?.. Да и что есть на свете мстительней страха? Особенно коли мстит он тому, кто на целое сердце храбрей. И потом, отказаться от мести Хамыцу означает признать, что для мести наметить придется другого — Цоцко. Казгери не настолько дурак. Чтобы выжить, ему, как и всякому злу, надо поперву выследить жертву. Но это — полдела. Затем нужно жертву поймать. Яма вырыта. Ловушка готова. Остается дождаться.

Он ждет всего день или два. Лес тем временем дышит весною все громче и звонче. Он приветствует солнце грозным треском ветвей.

Не все этот звук понимают. Например, медвежонок, родившийся месяц назад. Попробуй ему объяснить, что это — всего лишь недвижные льдистые ветви. Они с треском ломают стеклянную корку зимы.

Разомлев под лужицей света, медведица дремлет, презирая его толкотню. Детеныш скулит и пытается скрыться глазами в ее шерстистом паху. Отшвырнув его, словно докуку на пути у теплого сна, мать сердито урчит. Медвежонок обижен. Чихнув, он уходит. Воротиться никто его не зовет. Теперь точно он знает: справедливости попросту нет.