Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Кто бы они ни были — их тоже нет для других. Они сами другие, не похожи на остальных. С этими людьми нам будет проще, потому что для всех остальных их попросту нет.

— Как нас с тобой?

— Как нас с тобой, — согласился мужчина. — А может, их даже меньше, чем нас. И с ними есть женщина…

«В этом все дело, — подумала она, — тебе просто боязно принять из меня нашего сына. Боишься не справиться, а еще больше боишься потерять кого-то из нас. И оттого в этом Городе Мертвых мне предстоит родить ребенка и жить. Не знаю, прав ты или нет, но знаю, что ты не мог поступить иначе… Ты делаешь это, чтобы остаться мужчиной и вытравить из сердца страх. Ради этого ты готов навсегда распрощаться со свободой и летом. Не знаю, прав ты или нет…»

Спуск был труднее подъема, и было это хорошо: петляя шесть дней по подбрюшью горы, они привыкали к этому месту, проклятому так давно, что, признаться, их это мало трогало. Куда больше их волновали люди. Всякий раз, как они вновь появлялись у них на виду, выйдя по узкой капризной тропе под сильное солнце, они чувствовали, что замечены и за ними следят. На одном из крутых поворотов мужчина расщепил вконец истерзанное днище бесполезных теперь саней и развел на ночь костер, показывая тем, внизу, что не намерен ни прятаться, ни менять свой маршрут. Отныне часть ноши женщина взяла на себя, подвязав к спине котомку с одеждой и шкурой, что им заменяла постель. Мужчина нес ружье, съестные припасы и утварь, глухо позвякивая скарбом на каждом шагу. Им нравилось здешнее солнце — молодое и чистое, словно дитя.

Чем ближе они были к цели, тем веселее становился поводырь. Иногда он ощущал на себе невидимые дула ружей, и его охватывала какая-то стремительная радость, потому что ружья были совсем не страшны, и над ними можно было смеяться. Казалось, он вновь обретает прежнюю безудержную силу и, кабы не потаенный страх, из которого вдруг опять забило свежим ключом его мужество, женщина наверняка сумела бы убедить себя в том, что любит его, как и раньше.

По ночам их обволакивали заботливые звуки, которыми беседовала с ними здешняя тишина, и в них вселялся волнующий сладостный трепет — должно быть, оттого, что, слушая ее глубокий голос, они безошибочно понимали, что замечены не только людьми. Женщина стала молиться, а мужчина подолгу смотрел в кристаллики звезд, отрешаясь от внятных, бесследных мыслей в пользу редкостного покоя всех чувств.

— Эта земля — она действительно проклята? — спросила его как-то женщина, тепло блеснув глазами и тут же опустив их в низкий костер.

— Так говорят, — ответил мужчина. — Только, сдается мне, проклятье отсюда давным-давно убралось: оно не может долго без людей.

— Пожалуй, — согласилась она. — Мне кажется, зла здесь мало. Их только четверо, земли же хватит с лихвой на сотню дворов…

— Они нас не тронут, — заверил мужчина. — Зачем им рисковать? Их и так только четверо…

Женщина улыбнулась и подумала: «Ему так хорошо, что он и не заметил, как прихвастнул. Слава Богу, он перестал страдать. С тех пор, как нами пройден перевал, он обзавелся новым запахом. От него веет надеждой. А может, это лишь весна…» За спиной у мужчины сверкнула полоской змея, медленно, толчками, пропустила сквозь кольцо повисшего на камне желвака свое длинное тело и, прошуршав по земле, уползла восвояси. Где-то ловила тени крыльями птица, еще минуту назад бродившая окрест обычным ветром, а в пламени костра невыразимым озарением томилась хрупкая ее душа. Эхо донесло из низины лошадиное ржанье и поспешило припрятать его в изъянах скалы. Прохладные губы ночи коснулись гладкого женского лба, и она опять невольно улыбнулась, уплывая во сне в прозрачное таинство отрывающегося полета, свободного от цели и чрезмерности высоты — одно лишь невесомое скольжение по близкому уюту счастья да нежное постижение растворенного в воздухе света. Пчелою собрав его по крупицам, как пыльцу с дорогого цветка, она сшиблась с чьим-то ярким взглядом, вздрогнула, завертелась падением, открыла глаза и увидела прямо перед собой разноцветную колыбельку рассвета. Сидя на корточках и не решаясь его спугнуть, мужчина не услышал ее пробуждения, и отчего-то впервые за много недель ей захотелось кинуться к нему, растормошить его неприступность, извести ее поцелуями, укусить в литое ядро плеча, вонзить в себя его страсть, опрокинуть ему на лицо залысины неба и, утолив рассветом последнюю жажду, кончиться в нем навсегда… Вместо этого она тронула его за руку и хрипло сказала:

— Скорее… Я хочу тебя.

Неловко обернувшись к ней, он прочел все по ее глазам и стал срывать с себя одежду. Потянув кверху подол, женщина растворилась и впустила его, но чуть ли не в тот самый миг поняла, что совершает ошибку: соитие было беглым и потным, как поспешное рукопожатие переставших доверять друг другу людей. Вслед за ним, как издевка, пришло наслаждение — краткое, словно всхлип. Униженная испытанным удовольствием, она подумала: «Любиться с ним — все равно что признать в себе шлюху. Будто бы он берет не тебя, а только твое незнакомое тело… От этого человека у меня должен родиться ребенок. Завтра мы втроем войдем в Город Мертвых и станем жить у Проклятой реки. У меня в запасе четыре месяца, в течение которых можно не подпускать его к себе. Да он, пожалуй, и сам не захочет…»

Безмолвно взяв на плечи ношу и приладив к ней враз погрузневшее утро, они пошли вниз по тропе, женщина — впереди, мужчина — за нею. Он видел, как подозрительно дрожат ее ноги, обутые в меховые чехлы, и умирал от стыда. Посреди реки белели шесть старых склепов — остатки зубов на щербатом черепе вечности. Все другое вокруг было пустотой и горами. Только в низине дымила крышами жизнь, настороженно ожидая их приближения…

VIII

Как из маленькой тучи рождается гром, как в мелкой личинке спит будущий червь, — так и долгая грусть переходит в печаль, а печаль вырастает в отчаяние.

С ней приключилась страшная беда: она вдруг поняла, что не беременна. С тех пор как поселилась здесь, женщина не ведала покоя: какая-то странная сила сжимала ей душу укором и подозрением, избавиться от которого, как ни пыталась, она не могла. С каждым днем она ощущала, что становится легче, а живот ее неумолимо стягивает изнутри тугим узлом. Лицо ее осунулось, грудь отощала и поникла, затвердев понурыми сосками в унылую боль, схожую с той, что лепит в желудке голод, а в промеж-ности слезой копилась влага, как от неутоленного желания, пришедшего из невнятно-противного сна.

Сперва она подумала, что это все — от зависти, которую, должно быть, испытывала к ней та, другая — жена Хамыца, в чьем доме на правах гостей провели они семь первых дней. Потому она настояла на том, чтобы перебраться в шалаш (мысль перейти в хадзар к Ацамазу была настолько же дикой, как и затея уйти добровольно в какой-нибудь склеп), но и там, несмотря на л жаркие ее, упрямые молитвы, она продолжала худеть и возвращаться телом в прежнюю девчонку. Как собака, линяя, меняет шкуру, так и она стремительно избавлялась от своих волос: расчесываясь по утрам, она обнаруживала, что они выпадают целыми прядями, которые потом в дурной задумчивости заплетались ею в мертвые венки. Однако волосы ее чудесным образом едва ли не к вечеру, казалось, отрастали вновь, чуть изменив свой цвет: словно искупанные в жидком солнце, они золотились на голове короткими густыми завитками, делая ее похожей на сошедшего с небес повзрослевшего херувима. Стыдясь своих превращений, она плотно повязывала голову черным платком, который снимала лишь на ночь, и то — после того, как задует лучину. В ней не осталось слез.