Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Хорошо… Надо! Надо, надо, надо… Хватит… Я уже бегу босиком по звездам…

— А я тебя настигаю…

— Ты превратил меня в эхо.

— Тебе это нравится?

— Да. Я — лишь эхо. Я легка, словно воздух для воздуха…

— А что происходит со мной?

— У тебя все другое… Ты сделан из крылышек пламени и синей воды. Ты сплетен из тумана.

— Тут ты ошиблась. Я соткан из кожи и голода.

— Твоя кожа похожа на плотную ткань из воды вперемешку с нечаянным светом. Смотри, она так же прозрачна под взглядом огня, как душа, облаченная в плащ. Розовый плащ из заката.

— Плащ — это что, как рубаха?

— Скорее, черкеска и бурка в одном. Но это не важно. Слышишь, как замерло время? Будто падает в обморок вместе со мной…

— Хочешь остановиться?

— Нет. Продолжай… Докажи, что ты голоден мной.

— Не притворяйся, будто не веришь.

— В это верится только тогда, когда голод твой зол. Стоит ему утолиться хотя бы немного — приходят сомненья…

— Сомнения жадности? А?

— Сомнения женщины, кем… Подожди, я сейчас утону.

— Ты будешь тонуть много раз. Ты утонешь от жадности, ревности, но только не от сомнений. Я загоню тебя своим голодом прямо на дно. Ты будешь молить о пощаде.

— Я лучше тебе отомщу.

— Как?

— Еще не придумала. — Ты и не сможешь.

— Смогу. Возьму, например, и состарюсь.

— У тебя не получится. Старость приходит к другим.

— Старость приходит ко всем, если к ним до того не пожалует ее тощая тетка.

— Ты о смерти? Теперь мне придется топить тебя в гневе…

— Погоди. Я ведь в самом деле умру. Дай вздохнуть…

— Нечестно. Мой голод только взыгрался. Смотри, как он горд и силен.

— Сильный сумеет и сжалиться.

— Прежде — обидится…

— Неправда. Ты добрый. После пожара должен быть дождь, ты разве не помнишь? Повернись, не дури, я хочу видеть глаза. Ну пожалуйста… В темноте они теплые, словно нынче зима и они греют ночь двумя осколками лета.

— Чудная ты.

— Наверно, все оттого, что мне кое-чего не хватает.

— Ах вот как!..

— Погоди. Я — о прошлом. Мне кажется, у меня его попросту нет. (Вместо него я ношу за собой чьи-то воспоминания, как если бы на меня навесили гроздья чужих теней и незаметно выкрали из-под них мою собственную. Теперь, чтобы найти ее, нужно избавиться от всех остальных) . Ты мне поможешь? Сейчас я отправлюсь обратно, а ты будешь идти со мной рядом по моим чужеземным следам и слушать — только и всего.

— Если так надо… Мне все равно. Что бы ты ни сказала — оно ничего не изменит.

— Как знать… Но если ты ошибся — я пойму. Ляг так, чтоб я смотрела тебе в глаза… Ты похож на рассерженного ребенка. Не хмурься. Еще слишком рано.

— Предупреждаю: будет скучно — я засну.

— Скучно не будет. Цыгане со скукой не дружат, так что я тебя развлеку…

Нашим цыганам не было скучно даже в степи, когда они сутками тряслись в кибитках по пыльным дорогам без видимой цели, словно подчиняясь не смыслу и чьей-либо воле, а, знаешь, чему-то совсем другому — быть может, всего только рыси коней. (А может, шагу самой бесконечности, если, конечно, это не одно и то же — не мне о том судить) .

По ночам они разбивали лагерь, ставили брички в круг, треножили лошадей и разбавляли звездную мглу кострами и плясками. Пляски пьянили и всегда немного пахли бедой. (Знаешь, лучше слушай это, как рассказ о ком-то, кто тебе незнаком. Так будет правильнее…) Случалось, пляски заканчивались криком и драками, в ход шли ножи. (Но кровь друг другу пускали все же редко. Наутро враги выходили из шатров в компании зорких приятелей, чтобы не попасть впросак, если их приутихшая за ночь злоба окажется слишком покладистой в сравнении с той, что следит за ней со стороны. Убедившись в своей безопасности, ближе к полудню они почти успокаивались, а с наступлением сумерек кто-нибудь из старших цыган с напускной угрозой в голосе загонял их обратно в шатер. Так проходило несколько дней, пока ссора не забывалась сама собой. Иногда она забывалась настолько, что оба недавних врага в какой-нибудь новой степи в очередной потасовке выступали вдвоем против кого-нибудь третьего. Но порой бывало иначе, и каждый из них будто бы ждал момента, когда его обида сумеет наконец приладиться к удаче и отомстит за то, что ей пришлось столько ждать) . Выходит, дорога была безобидней стоянок. Ты понимаешь, что я имею в виду? В быстрой реке не заводятся черви, как в лужах…

Тогда я еще не слишком-то сознавала, что всякая злоба жаждою распаляется, и жажда эта может присмиреть только в пути. Это как…

— Понятно. Как боль. Как чесотка, жадная до ногтей: что днем — досада, к ночи уже — сущая пытка…

— Ты понял. Все верно. Пусть в дороге не было смысла — в ней все же таилась цель. Напротив, лагерь был замкнут в круг, и в нем бесцельно кружило время. Если оно собиралось в клубок, все маялись ленью, изнывая от жары и ощущения полной заброшенности, но иногда, заскучав, оно придумывало тревогу, заставляло людей встрепенуться и немного себя поразвлечь. (Пока мы ехали, можно было подолгу спать или думать, сочиняя длинные светлые мысли и вплетая их лентами в горизонт. Стоило табору остановиться — и нам приходилось страдать, ведь мы помнили дом. Он был прочными стенами, а не холстиной, душистой доской, а не проселочной пылью. Он был выглаженной накрахмаленной чистотой, а не кислым потом. Мы помнили теплый уют, теперь же его сменило угрожающее спокойствие тех, кто спал рядом с нами на земляном полу и, заслонившись ровным сном, пугал своей непостижимой близостью к нашим телам. Глядя друг другу в глаза, мы плакали с сестрой над своим бессильным молчанием и слушали в себе мелодию родных когда-то слов, которые при свете дня забывали к нам путь, уступая слух тому языку, что был для степи все равно что хозяином, от которого не сбежать никуда ни коню, ни обиде, ни выгоде…)

Сперва нас продали цыганскому князю. Не знаю, на чем они там столковались, но как-то ночью нам заткнули тряпками рты, опутали ноги веревкой, связали руки и быстро понесли из табора вон. (Я помню, как качалось небо над головой и сверлила ужасом сердце запыхавшаяся тишина, покуда нас не швырнули где-то в глубокой траве на влажную землю, где потом, под громкое стрекотание кузнечиков, пятеро сводных братьев, один за другим, надругались над нами под внимательным взглядом нашей же сводной сестры, которая сидела на корточках в двух шагах от нас и следила, покуривая трубку, за тем, как они мстят нам за то, что успели к нам привязаться. Когда они закончили, она отвесила нам по паре пощечин и презрительно сплюнула, угодив плевком мне в живот). Представляешь? Пять сводных братьев и следившая за всем этим сводная сестра. Потом нас схватили под мышки и, обмякших, понесли обратно, пригрозив убить, если кому что расскажем. От страха и боли мы боялись на них поглядеть и, едва с нас сорвали веревки, мы крепко прижались друг к другу, чтоб не издать ненароком какой-нибудь стон или крик. А наутро их мать растолкала нас (только тут мы поняли, что заснули) и велела надеть те наряды, что прислал накануне сам князь. Конечно, мы пытались все скрыть, но, увидев избитую наготу, она сразу все поняла и изменилась в лице, однако смолчала, лишь спустя минуту каким-то очень уставшим голосом приказала дочери согреть побольше воды. Когда та воротилась, мать подняла лохань и с размаху плеснула кипятком ей в грудь и тут уж дала волю рукам. Разделавшись с ней, обернулась к нам и сказала: «Если узнает отец — им не жить. Выбор делайте сами. Только делайте правильно…»