Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

(Занимал меня часто и Бог. Разум упрямо твердил мне, что его нет и не было. Однако, случалось, Он все же со мной говорил (а может, говорила лишь я, но Он-то точно все слышал!). Как ни суди, а то, что сделали с нами, представлялось мне хуже и гаже, чем то, что сотворили когда-то с Христом. Если Он есть, думала я, пусть оправдается за нас и Помойку!

Убедить себя в том, что Бога нет, было достаточно просто. Труднее было в это поверить…)

Бывало, мы начинали скучать. Длилось это недолго: всегда можно было что-нибудь, да придумать. Например, наняться в работницы к какой-нибудь доверчивой казачке, не подозревающей, что на одно лицо у нас имеется по четыре руки и ноги, а потом попадаться ей на глаза тут и там, путая разум и доводя ее до припадка. Можно было проверять свою силу на пьяном вознице, внушая ему, что у него двоится в глазах. А то можно было войти в какой-нибудь городок, пересечь его с разных сторон и двинуться друг другу навстречу у всех на виду по базарной площади, притворяясь, что друг друга не замечаем, чтобы потом, словно бы ненароком, встретиться взглядами и остолбенеть от удивления, всплеснуть руками и разыграть немую сцену перед наивной толпой.

Как-то раз мы проделали это и в крепости. Толпа собралась мгновенно, так что играть было удобно и весело. Потом вдруг небо вмиг посерело и разразилось дождем. Народ разбежался кто куда, мы же укрылись под брезентовым козырьком у большого цветного шатра. Пошел град. Он молотил по матерчатой крыше грозой и кропил мелким льдом мостовую. Зрелище было какое-то дерзкое, чуть ли не бешеное… Хотелось громко кричать. Град стучал белыми зернами по камням, покрывая их кашей. Отчего-то стало вдруг очень светло, хотя солнце давно расплавилось вялым пятном где-то на самом краю блеклых туч. (Их резали молнии, обжигая свежие шрамы острым огнем. Грохот стоял такой, будто вот-вот раздастся окончательный треск и мир развалится буйными глыбами, погребая под ними наши глаза). Глядя на эту грозу, я ощутила внезапно, что обрела свой заветный полет. Я как бы вырвалась из себя в холодноватый огонь и, отлетая, услышала, как во мне орет жутким голосом счастье. (Я летела и падала, все это — в один миг. Вокруг меня бурлила гроза, звенели градины, плескался стоном свет, а я парила на руках у ветра, готовясь рухнуть сквозь него в зеркало синей воды). Все, что я помнила о себе, это ощущение грустной печали о том, что мне пришлось так страдать. А потом я увидела близко-близко свое испуганное лицо и поняла, что все кончилось. Мир чуть шатался надо мной, а сестра безутешно рыдала и била наотмашь меня по щекам. Рядом с ней стоял человек с длинным лицом, в котором не было ничего, кроме застывшей бледностью жалобы. Он вглядывался мне в зрачки, потом равнодушно щелкнул слюной и произнес без всякого выражения: «Обморок. Часто это с ней?» Сестра принялась отвечать, а я, заскучав, не стала их ждать. (Я попыталась ускользнуть от них обратно в забытье, но уткнулась в тупую и прочную стену. В ней была замурована память. Наверно, я была там, где, сочиняя свои просторы, властвует смерть, подумала я. И призналась себе, что мне там понравилось. Об этом нельзя было говорить даже сестре. Она не сводила с меня встревоженных глаз и все никак не могла сделаться вновь для меня интересной. В странном спокойствии я решилась смолчать, сознавая, что обзавожусь своей первою тайной).

Человек куда-то ушел хлопотать, и я огляделась. Лежа на твердой скамье, я слышала сильный запах опилок, вокруг которых в десятки рядов громоздились некрашеные скамьи. Быстрыми шагами подошел чистенький старичок, кивнул сестре и представился лекарем. Прослушав мне сердце, он картаво сказал: «Все хогошо, пгизнаться, почти что и здогово. По кгайней меге, совсем и не стгашно, если без надобности не пугать. Сможет и жить, и габотать, и много-пгемного гожать, гучаюсь своей богодой, если, конечно, кгасавицу эту отсюда уволят…» Потом похихикал немного и так же быстро исчез. Я равнодушно смотрела на купол шатра, пытаясь понять, кто здесь живет и зачем. Появились носилки, и два паренька с голыми плечами переложили меня на них, понесли куда-то вглубь, в тесноту коридоров с факелами на стенах вместо уличных газовых рожков. Заснула я в какой-то комнатке, сбитой из струганных досок. К вечеру сестра мне все объяснила и сказала: решай. Поразмыслив, я только пожала плечами.

Через три дня мы вышли на помост. (Возведенный чуть в стороне от арены, он служил маленькой сценой, отведенной под колдовство. Трюк был простой: одна из нас представала в наряде русалки перед шумливой толпой, пузатый факир с приклеенной бородой и несвежей манишкой произносил заклинания, сверху на железный каркас, внутри которого стояла русалка, внезапно падал белый холст, бил дробь барабан, покривлявшись, факир приближался к белому кокону и поджигал его брызгающей искрами и большой, как дубина, свечой. Тем временем в другом конце помоста, там, где стоял вместительный железный ящик с водой, распахивалась круглая крышка, и из нее, невредимая, вырастала русалка, бросая пену на зрителей. Пока она отвлекала внимание публики, полыхавший огонь заслоняли суетливые пожарники с ведрами. Не успевали они погасить пламя, как из-под слоя воды меж железных ребер каркаса вновь появлялась все та же русалка, вопреки тому, что какой-нибудь миг назад она нырнула у всех на глазах внутрь ящика. В общем, ничего сложного. Чистейшее надувательство. Все, что требовалось для номера, это иметь дыру в полу и не заполнять до пределов железный ящик водой).

Хозяин цирка был вечно хмур и как будто особо доволен тем, что несчастлив. Платил он нам хорошо, никогда, однако, не балуя подарками или вином. Исключая отца, это был первый мужчина в нашей жизни, которому было будто и невдомек, что мы женщины. Конечно, мы к нему привязались.

Цирк был тем же цыганским табором, только вместо плясок и празднеств здесь были трюки. Сделав последние сборы, он тут же грузил повозки и, растворившись в пыли, покидал городские ворота, чтобы отправиться унылой дорогой туда, где можно так же привлечь сотню-другую зевак, разбив свой цветастый шатер. (Самое главное в цирке было не думать о том, что будет с тобою завтра или, хуже того, через год. В нем было место только для «здесь» и «сейчас», и, пожалуй, нас это тоже устраивало. Если не вспоминать о нескольких стычках с теми, кто домогался нашей плоти, но получил в ответ лишь отпор, много месяцев кряду нам вообще ничто не угрожало). Денег хватало лишь на еду и недорогие вещицы, так что порой меня охватывало чувство, будто все, что я делаю, — это кормлю день за днем маленькое прожорливое животное, достаточно забавное, чтобы не утомлять моего терпения, и слишком ленивое, чтобы волновать меня своими жалобами, ночными тенями или зреющей в сердце тревогой. Так я приручила свою каждодневность. Плохо было лишь то, что в этом таилась опасность побольше…