Алан Черчесов - Венок на могилу ветра

— Туган мое имя. А это — Цоцко, мой брат.

Они поздоровались. С рукой у Тугана было тоже не так: безымянный палец перерос размерами средний, а мизинец выдался ровней указательному. На ощупь рука была теплой и шершавой, как коровий язык. Она не держала мозолей, но словно бы помнила все укусы судьбы, сохранив от нее множество шрамов. Так и хотелось заглянуть ему в ладонь.

Чуть обернувшись, Туган присвистнул, и обоз стал выправлять к плетню. В бричках сидели дети и женщины, никто из них не проронил покуда ни слова. Одна за другой, скрипя колесами и толкаясь на кочках, подводы в минуту разместились на Хамыцевом дворе. Дети, почти все сплошь — подростки, споро управлялись с лошадьми, освобождая их от хомутов, треножа веревками и подвязывая уздой к барьеру. Глядя на них, трудно было отделаться от ощущения, что делают это они не впервой и, возможно даже, уже не в десятый раз. Мальчишеские лица выражали взрослую деловитость. В них не было и крупицы стеснения, так же, впрочем, как и подобающего моменту любопытства по отношению к тому клочку земли, где им предстояло нынче заночевать. Пока они хлопотали, Хамыц насчитал трех женщин, не меньше пяти подростков и крошечную девочку лет трех-четырех, рискованно петлявшую у них под ногами, но умудрившуюся ни разу не оступиться и не упасть в темноте.

Опустив глаза, женщины приблизились к женам аульчан и о чем-то заговорили прочными голосами. Тотраз и Алан отправились подсобить гостям, а Ацамаз стоял рядом с хозяином дома и заметно потел, давя в глотке икоту.

— Что-то не так? — спросил Хамыц.

— Одолела изжога. Будто головешка под горлом горит.

— Я не о том, — сказал Хамыц.

— Пока не знаю, — ответил тот. — Только странно все это…

Хамыц кивнул, но все ж опять спросил, теряя терпение:

— Что именно?

Ацамаз перевел на него грузный взгляд, прикрыл на секунду глаза, задержал воздух, смиряя пожар в груди, потом показал ему руки:

— Хотя бы это…

— Ты о пальцах? Да ведь такое случается…

— Кабы только о них… Есть кое-что посерьезней. Хамыц ждал. От накатившей вдруг на него тревоги стало трудно дышать. Ацамаз проверил взглядом его лицо, убедился, что тот в самом деле не разобрал, осуждающе покачал головой и сказал:

— Усталость. В них ее нет.

«Верно, — подумал Хамыц. — Вот оно. А я все гадаю…»

— Может, просто выносливей нашего будут? — спросил он негромко, глядя на то, как оба чужака вместе с двумя его соседями стаскивают с одной из бричек непонятный груз и, мелко труся под его тяжестью, тащат ношу в сторону дома. Вот между ними мелькнула рука, сорвала покровы с изнанки слоистой тени и снова упала в провал циновки, за края которой они держались, семеня.

— Еще и старик, — произнес Ацамаз. — Гляди-ка: седой, как смерть, да вдобавок тяжелый, как пропасть… Бедой такое тело не нагулять, а?..

Не сводя глаз с рыхлого, почти необъятного, похожего на трясину, живота старика, Хамыц мысленно выругался и отвернулся, чтобы скрыть раздражение. Взгляд его упал на лошадей, которым расторопные подростки уже успели поднести из сарая по охапке сена, сложив еду прямо у коновязи. Хозяину пришлось отметить новую странность: кобыльи морды выражали полнейшее равнодушие, хотя корм был отменный, душистый — отличное лакомство после изнуряющего пути. Однако лошади жевали его на удивление размеренно и лениво, все равно что терпеливо выполняя свой долг — так же, к примеру, как сносили бы смену подков или стальной вкус постылых удил.

— Отец мой, — пояснил вдруг вынырнувший из темноты Туган, и Хамыц тоскливо подумал, что не услышал его шагов. — Лет ему больше, чем слов в языке, к тому ж половину из них он давно разменял на вечность. Но по-прежнему властный, как гром. Чуть обживется у вас, еще его услышите!.. Говорит, здесь ему нравится. Да и как отрицать: дом твой пригож и к гостям благодушен. Спасибо, хозяин.

Он быстро ушел, направившись к бричкам, и из густеющей тьмы было слышно, как он отдает распоряжения и ему вторит хриплый безжалостный голос, похожий на звук большой и неострой пилы. Голос кромсал тьму, расчленяя ее на части и мерно складывая их затем, будто пожитки в кладовку, в глубокую пазуху ночи. Каждый окрик его походил на тяжелый удар и словно сколачивал из пространства надежные вместилища темноты, которые будет удобно грузить на подводы тогда, когда они вновь отправятся в путь. Этот голос тревожил сильнее всего.

Подавив нервный зевок, Хамыц воздел очи горе и увидел, что все наверху запорошено звездами, будто пылью, и вся эта пыль горит, как чесотка, на черной коже небес. Чуть сбоку над головой слезилась болезнью и главная рана — луна. Река внизу рыдала, а может, напротив, — смеялась, орошая брызгами склепы. Их было отчетливо видно во тьме: постаралась луна. Хамыц почувствовал, что время вдруг выползло из-под него скользким ящером, встало в рост у него за спиной и заклубилось дымчато, потянуло из души слух и зычность, опустошая грудь странной немощью. На мгновение ему сдавило ребра тесной петлей, и в тот же миг он сделался старым и мудрым, войдя, как в запруду, в прохладную грусть и печаль дальнего своего, отчего-то синего будущего. До самых краев постижения, покуда хватало глаз, оно было наполнено трудным светом уже пережитых страданий, от которых сейчас осталось дышать в нем лишь стойкое одиночество. В испуге он дернул руками, сбросил с себя наваждение и глотнул влаги из воздуха, освежая сухость в груди вернувшимся в ночь настоящим. Ноги окрепли, чуть вспорхнула душа, разместилась удобнее в теле, и все тут же закончилось. Впереди была целая жизнь, день за днем. Впереди была ночь. Ацамаз коснулся его плеча и сказал:

— Не спеши горевать. Им с нами не справиться. Они здесь не пустят корней: им больше по вкусу дорога.

«Лжет, — подумал Хамыц. — Или сам просто хочет поверить. Или видит дальше меня. Только я пока знаю одно: если даже не пустят корней, они здесь задержатся дольше, чем надо. Уже чересчур задержались».

В глубокой, пронзительной тьме, слушая ее нехорошую поступь, он вспоминал глазами весь день, начиная с минуты, когда жена заприметила со двора чужаков.

Вслед за тем, как старика и мужчин разместили в Ацамазовом доме, а подростков забрали к себе Тотраз и Алан, все три женщины и ребенок получили прибежище здесь, в их хадзаре. Ужин закончился скоро: быстро поев и не тратясь на праздные разговоры, гости отправились спать, прихватив с собой все свои тайные мысли. Опыт помог чужакам не крошить ими в присутствии тех, кто тщетно пытался вчитаться в их лица и разгадать их намерения. Старика кормили особо: Цоцко предпочел самолично отнести ему целый чурек, большущий кусок копченого мяса и четверть сырного круга, привезенного ими с собой. Вернувшись в дом, Ацамаз обнаружил, что в кадке почти не осталось воды. Выпить столько обычному смертному было бы не под силу и за день. Ни от кого не укрылось и то, что оба пришельца с особым, пристальным даже вниманием разглядывают того, кто явился сюда за полгода до них, успел стать хозяином нового дома и мужем жены, взявшей имя сестры своей, чтоб спасти ее счастье и честь. Они глядели на Алана так, будто видят его не впервой и дивятся, что он их не помнит. Тот чувствовал себя неуютно, как человек, чей беспечный сон наблюдали другие, пока он говорил в нем сам с собой, а потом он проснулся, забыл все слова и вдруг понял, что сон украден теми, кто за ним следил, покуда он полоскал у них на виду свою душу. Ощущение было тягостным и непонятным, как и весь этот ужин, в продолжение которого очажное пламя стояло торчком, а река за стеной издевалась над слухом, притворяясь то шакалом, скулящим в лесу, то медведем, рычащим на рану.