Светлана Замлелова - Исход

Теперь надлежало поговорить с Зоей.

Но когда привели Зою, и матушка, усадив её напротив, принялась рассказывать о побеге Ксении и предательстве Яздундокты, Зоя как-то странно задрожала. Матушка Елпидифора ещё не закончила своей речи, как Зоя вдруг дёрнулась, глаза у неё закатились, голова упала на грудь, сама же она, соскользнув с кресла, рухнула на пол.

– Так, – сказала матушка, вскочив и оборвав речь на полуслове. – Всегубительный пароль, да и только…

Напоследок, с шелестом и глухим стуком, упала маленькая икона «Утоли моя печали». Должно быть, сорвавшись от сотрясения, наделанного Зоей.

С бедняжкой приключилась та же самая история, что и с Ольгой в доме Аполлинария Матвеевича – обморок обернулся затяжной болезнью с лихорадкой и бредом: она дрожала мелкой дрожью, так что было слышно, как стучат у неё зубы, и то и дело требовала у кого-то, чтобы её отпустили в Порхов. До её бормотаний никому, впрочем, не было дела. Зато над размещением и лечением больной матушке пришлось поломать голову. Она хотела было оставить Зою в монастыре и выходить, но вовремя спохватилась. Ведь прознай о случившемся Яздундокта, и матушке не сносить головы. Зою было просто необходимо убрать из монастыря. Но куда?..

И вот, перебрав в уме все возможные соображения, матушка остановилась на Страстном монастыре, с настоятельницей которого – матушкой Агафоникой, она была дружна уже много лет. Призвав к себе Филофею, матушка Елпидифора вручила ей записку и велела отправляться на Страстную площадь. В записке была изложена просьба к матушке Агафонике и сёстрам приютить у себя на время болящую девицу. Матушка Агафоника не стала любопытствовать и ответила согласием. И тем же вечером Зою перевезли в Страстной монастырь. Сопроводить её матушка отправила Ольгу.

Зою и Ольгу разместили в соседних кельях. Помещения были малюсенькие, но Ольга радовалась, что на ночь остаётся одна. На другой день явился врач, осмотрел Зою, прописал покой и порошки, покупать которые Ольга отправилась на хорошо знакомую Большую Бронную улицу. Собственно, и сам монастырь был хорошо знаком Ольге, приходившей сюда ещё в первый свой приезд в Белокаменную. Теперь же всё в этих краях будило воспоминания, всё волновало и как будто растапливало застывшие чувства. Кулижки не обладали таким влиянием на Ольгу, потому что почти ничего для неё не было связано с этим местом. Но Тверская и Бронная… Выйдя в ворота на Страстную площадь, она смешалась с шумной и пёстрой толпой. Проезжали извозчики, шумела в стороне конка, кричали мальчишки-газетчики. Напротив, склонив в задумчивости голову, стоял чугунный поэт, не замечавший, казалось, суеты у своего подножья. По Тверскому бульвару гуляли нарядные женщины с кружевными зонтиками и дети в матросских костюмчиках. О!.. Сколько раз и Ольга гуляла здесь с Садовским или летела в санках, а вон там проезжала в пролётке с Тумановым из театра. А сколько раз Ольга проходила мимо этой аптеки на Бронной! А как забыть тот день, когда они шли по Трёхпрудному переулку, слепило весеннее солнце и воробьи оглушали своим чиликаньем?.. В довершение ко всему, Ольга, выходя из аптеки с пакетом порошков, разобрала в шуме толпы мальчишеский голос:

– …Убит эрцгерцог… В Сараево убит эрцгерцог…

– …Берёт начало экспедиция капитана Дубровина… Капитан Дубровин приглашает в плавание…

Первая новость нисколько не заинтересовала Ольгу.

– Мальчик! – позвала она, ища глазами кричавшего мальчишку.

Наконец она разглядела его почти напротив аптеки у церкви Иоанна Богослова и побежала, словно боялась, что вот сейчас мальчишка исчезнет как видение, как туман.

– Дай мне газету… – запыхавшись, проговорила она. – Где про капитана…

Прошло несколько дней. Зое как будто становилось лучше, и врач уверял, что восстановление сил – дело времени. И вот однажды на Страстной площади появилась мать Филофея. Всякий, встретивший её, мог бы сказать, что Филофея чем-то взволнована. Не заходя даже и в храм, куда сзывал монахинь колокол на всенощное бдение, Филофея чуть не бегом проследовала к Ольге, собиравшейся на общую молитву.

– Что ты?.. – спросила Ольга, только взглянув на Филофею.

– Беда, Олюшка, – тяжело дыша, ответила та.

– Да что случилось-то?..

– Не выдай, Оленька, не выдай! – быстро-быстро зашептала мать Филофея, глядя на Ольгу с каким-то ужасом и цепляясь за рукав. – Не выдашь?..

– Да о чём ты? – рассердилась Ольга. – И зачем шепчешь?

– Не выдавай, Олюшка, – продолжала шептать мать Филофея, хватая Ольгу за руки.

Ольге хотелось высвободиться из горячих и влажных рук Филофеи, но это было неловко.

– Ты послушай, Олюшка, только не выдавай! Христом Богом тебя молю!.. Я вот что надумала: бежать нам надо…

– Что?! – воскликнула Ольга и руки свои высвободила.

– Беда, Олюшка, беда… Тюрьма нам грозит – вот что…

И мать Филофея поведала Ольге, что в монастырь на Кулижках приехал какой-то знакомый матушки и рассказал, будто бы в городе Петербурге явился в контору к купцу Чеботарёву некий еврей-мещанин и предложил купить векселя, подписанные будто бы московским купцом Тефтелевым. Но, на беду, Чеботарёв отлично знал купца Тефтелева и сразу распознал, что подпись фальшивая.

– А ведь это я подписывала, – вытаращив глаза, с ужасом шептала мать Филофея, – моя подпись-то, мне и в тюрьму идти. Стали там разбираться, и покатился клубочек – того гляди до нас докатится. Ведь Тефтелев уже подтвердил, что векселя выдавал нашей матушке. Так что осталось лишь подождать, пока за нами придут… Ты хоть и не подписывала, зато в тюрьме побывала. Вот, скажут, взялась за старое… Бежим, Олюшка!.. Бежим! Не пойду я по Владимирке…

Ольга не сразу ответила. Справедливости ради надо сказать, что мысль о побеге забредала и в её голову, когда впервые она узнала о предприимчивости матушки Елпидифоры. Но всякий раз мысль о побеге уравновешивалась мыслью о том, что бежать-то ей решительно некуда, кроме как прямиком под венец в Харьков. Раздумывая, Ольга даже нарочно отыскала в своих вещах письмо от Мани и держала его, как напоминание, поблизости. Чуть только ей хотелось пожаловаться на жизнь, как она доставала это письмо и читала про себя:

Слова эти отрезвляли и отгоняли дерзкие мысли. Однако против воспоминаний о Литовском замке не годились даже и Манины вирши. Мать Филофея была совершенно права: если дошло до разбирательства, то её, недавнюю насельницу Литовского замка, наверняка найдут, в чём обвинить, и осудят в первую очередь.