Джером Чарин - Смуглая дама из Белоруссии

— Фанни, — сказал он, — на месте Молли Пикон я бы держал ухо востро. С таким голосом ты затмишь всех звезд Второй авеню. Как пить дать.

Так что отец расчехлил свой аккордеон, и мы отправились в «Генри-стрит».

К 1943-му «Генри-стрит» совсем обветшал. Ждали, что его вот-вот закроют. Половина кресел была сломана, на полу резвились тараканы и крысы, и не проходило и месяца, чтобы не вспыхнули занавески. Пожарные инспекторы раз за разом признавали здание опасным, но благодаря брату Брейтбарта, водившему знакомство с капитаном полицейского участка на Клинтон-стрит, театр продолжал существовать. Наибольшую головную боль Брейтбарту доставлял балкон. Летом он уже обрушился, но Брейтбарт заявил, что это дело рук хулиганов из Браунсвилля, их нанял театр «Ладлоу-стрит»: покуда на сцене выступала говорящая обезьянка Янкель, они пронесли в зал молотки да ножовки и сломали балкон. Правда это или нет, неизвестно, но Брейтбарт вчинил «Ладлоу-стрит» многотысячный иск, и полиция встала на его сторону. Брейтбарт самолично установил две металлические подпорки, но балкон все равно шатался, и актеры-старожилы бились об заклад, что балкон снова рухнет, хоть с помощью, хоть без помощи хулиганов.

Отец меня предупредил:

— Фанни, хочешь жить — под балконом не стой.

И я держалась от него подальше. Брейтбарт, как увидел меня, подозвал и стал щипать за щеки.

— Шейнделе, — повторял он.

Отец в углу настраивал аккордеон. Брейтбарт подмигнул мне.

— Шейнделе, как насчет чашечки кофе после выступления? А отца твоего я по делу отошлю, не бойся.

И снова подмигнул. Невзирая на целый гарем из жен, дочерей и племянниц, двустороннюю грыжу и пункцию плевры, Брейтбарт все равно бегал за всеми девочками в шоу, без разницы, хоть двенадцать им, хоть шестьдесят.

— Так что, Шейнделе? — переспросил он, но тут аккордеон взревел, и он убрал руку с моей попы. — Шейнделе.

Балка, поддерживавшая балкон, зашаталась.

— Конец света, — завопил отец и, бросив аккордеон, нырнул за одно из сломанных кресел.

Я подбежала к нему. Он бормотал «Аве Мария» и обещал Иисусу отдать меня учиться на секретаршу в школу Святой Агнессы.

— Ноте, — позвал Брейтбарт, — слезай с балкона. Живо, Ноте, пока я с тебя шкуру не спустил.

Над балконными перилами показалась незнакомая голова. Брейтбарт хлопнул себя по ляжкам и запричитал, обращаясь вроде бы ко мне, но так громко, чтобы все слышали.

— Мой племянник, Ноте. Почти что идиот, а куда деваться? Член семьи. Возьми да возьми его на работу, твердит жена. А пол он мести может, а занавес открывать? Нет! Кто угодно, только не Ноте. Все, что он может, это строчить стишки, в которых ни черта не понятно.

Отец поднялся, пошел подбирать аккордеон. Ноте, племянник Брейтбарта, перескочил через перила и съехал по балке вниз. Балкон опять зашатался, но на сей раз отец не дрогнул. Ноте был слегка сутулый, кривоносый, несколько зубов у него отсутствовало, подбородок, можно сказать, тоже. Мешковатые штаны держались на растянутых старых помочах. Ну один из братьев Маркс [70] Братья Маркс — комедийный еврейский квинтет из США, популярный в 1930-1940-х годах. , да и только. Брейтбарт подскочил к нему, схватил за уши.

— За что я тебе деньги плачу, а? Чтобы ты отсиживался на балконе? Тоже мне, философ! Я тебе все косточки переломаю, не посмотрю, что племянник!

Отец засмеялся и пробежал ловкими пальцами по кнопкам аккордеона. Ноте закашлялся; помочи его съехали, пришлось поддерживать штаны руками.

— Брейтбарт, — сказала я, — отпусти его.

Брейтбарт глянул на меня и выпустил его уши.

— Смотри-ка, Ноте, у тебя защитница появилась.

И как толкнет его — тот ползала пролетел.

— Берись за щетку. Мети давай. Шугани тараканов, не то вышибу тебя вон и гроша ломаного не дам. Бездельникам не платят.

Ноте взялся за щетку. Брейтбарт отвернулся и стал орать на рабочих сцены. Уши у Ноте топорщились, одна подтяжка лопнула, я думала, он сейчас запустит щеткой в Брейтбарта либо кинется через весь зал и вцепится в него, но вместо этого он вытер лоб и улыбнулся. Бросил щетку и начал спектакль для одной меня: сделал свирепое лицо, замахал руками — точь-в-точь Брейтбарт. Я засмеялась. Брейтбарт обернулся. Чертыхнулся и припустил за Ноте.

— Ах ты, шут гороховый!

Ноте петлял между рядами. Мешковатые штаны его хлопали на бегу, лопнувшая подтяжка моталась из стороны в сторону. Он кричал: «Дядя, дядя», а потом побежал за кулисы и спрятался.

Я подняла его щетку. Отец подскочил и щипнул меня за шею.

— Фанни, ты что, неприятностей хочешь на нашу голову? Не лезь.

— Что я такого сделала, папа, что?

Отец подтолкнул меня к сцене.

— Заткнись и пой.

Я чуть не свалилась в оркестровую яму. Ударилась плечом о кем-то брошенный барабан. Потом встала перед сценой и, сжимая щетку Ноте, спела «Шейн ви ди левоне». Рабочие побросали свои дела и слушали, как я пою. Брейтбарт рассыпался в комплиментах.

— Шейнделе, — сказал он, — с тобой наше шоу точно не прогорит.

И отошел к моему отцу. За кулисами стоял Ноте. Он улыбнулся мне. Я поднялась на сцену. Он взял меня за руку и отвел в одну из гримерок.

— Ноте, зачем ты терпишь такое обращение?

— Все в порядке, — ответил он. — Дяде нужно изредка кого-нибудь вздрючить. Выпустить пар. Зато у меня есть отдельная комната.

Он дернул себя за измочаленную подтяжку.

— Я поэт, — сказал он, — а поэту нужна работа на полдня.

Он выудил из кармана мятую сигарету и разломил надвое. Табак комочками просыпался ему на ботинки. Он нагнулся, сгреб рассыпающиеся комочки и затолкал их обратно. Выровнял одну из половинок, протянул ее мне.

— Кури, кури, — сказал он, — для мозгов полезно.

И поднес спичку к обеим половинкам. Я закашлялась, и Ноте похлопал меня по спине. Залежалый табак горчил, но мне не хотелось обижать Ноте. И я курила. Он тем временем расхаживал по комнатке взад-вперед.

— Вот увидишь. Однажды дядя поставит мою пьесу, и тогда уже я буду всем распоряжаться. «Дядя, подними занавес». «Дядя, еще десять стульев». «Дядя, миссис Душкин дай место позади столба. Ее сын вчера раскритиковал меня в „Форварде“».

Я засмеялась и чуть не поперхнулась сигаретой.

Ноте меня поцеловал. Я тоже его поцеловала. Мы сели на пол, и Ноте научил меня играть в «крокодильчики».

Он расстегнул на мне блузку и увидел полотенце.

— А это что такое? Новый предмет белья? Вей из мир !

— Отец заставляет, — объяснила я и сняла полотенце.

Ноте научил меня новой игре.

Туг мы услышали, как Брейтбарт и мой отец зовут меня:

— Шейнделе!

— Говорю тебе, — заявил Брейтбарт, — она с этим макакой Ноте.

Я застегнула блузку. Полотенце Ноте затолкал к себе в карман. Мы на цыпочках выскользнули из гримерки и пробрались по темному проходу. Ноте держал меня за руку. У дальнего конца сцены мы, спрятавшись в складках занавеса, поцеловались на прощание. По проходу уже топали отец с Брейтбартом.