Давид Сафир - Баллада о Максе и Амели [litres]

– У тебя теперь какой-то грустный вид, – сказал Макс.

Я ничего не ответила.

– Ты права, конечно же, и Фиона все еще жива, – сказал он, пытаясь подбодрить скорее меня, нежели самого себя.

Да уж, этот пес был чокнутым. Однако совсем не в том смысле, в каком я считала его чокнутым раньше. Ну кто на свете счел бы более важным утешить кого-то другого, кто грустит, если его самого еще сильнее терзает грусть?

Только Макс, который поделился со мной едой.

Человек – единственное живое существо, которое может сойти с ума. Я сходила с ума три раза. Я, возможно, до сих пор еще сумасшедшая. А может, была ею всегда.

Я смотрю на свое лицо в зеркале в туалете железнодорожного вокзала Цюриха. Умытая и с подстриженными волосами, я выгляжу довольно цивилизованно. Я пошевелила своей длинной шеей и спросила саму себя, не следует ли мне вогнать в нее ножницы, которые я держу в руке, после того, как я разделаюсь с собаками.

Такого я еще никогда не делала. Я прыгала с крыш, топилась, травилась разными жидкостями – и все ради того, чтобы никогда не стать старой. Я считала, что уж лучше мне вернуться после выполнения своей задачи в промежуточный мир, в котором души – каждая отдельно – ждут следующей жизни. Это ведь так мило – скользить по барашкам морских волн, покоиться на камнях какой-нибудь горы или же колыхаться на ветру, уцепившись за листок дерева.

Но больше всего я любила летать со своей душой над облаками.

Там я была близко к звездам, и воспоминания были для меня не такими болезненными. Сразу после рождения они вообще исчезали и возвращались лишь с наступлением половой зрелости. В течение двенадцати лет мне в моей нынешней жизни довелось прожить в маленьком секционном доме в Исландии, не чувствуя на себе тяжести прошлого.

В самую короткую ночь года мне впервые приснился сон о тех собаках. Поскольку эти сны снились мне все время в новых вариантах: я была то вором в период Кофун [2] Период Кофун – эпоха в истории Японии. , ночевавшим у подножия могильных курганов в лесу Аокигахара, то избиваемым илотом [3] Илот – земледелец в древней Спарте, занимавший промежуточное положение между крепостным крестьянином и рабом. в Спарте, то епископом в Шартре [4] Шартр – город во Франции. , не верящим в Бога, – мои родители начали беспокоиться. Ребенку снятся сны, в которых он все более жутким способом убивает собак?

Мои родители, которых я уже давно не считала таковыми и которые были по сравнению со мною детьми, привели меня к одному одновременно и безразличному, и назойливому психологу. В безразличии его вполне можно было упрекнуть, а вот в назойливости – нет. Ну как он мог хотя бы в малой степени догадываться о том, что скрывается за моими снами?

Во времена Зигмунда Фрейда детей, которым снятся такие жуткие сны, сочли бы сумасшедшими. А в еще более ранние эпохи их сажали под замок, били, даже сжигали на кострах. Все это со мной в моих прежних жизнях уже происходило.

Сжигали на кострах.

Живьем. Запах собственной плоти и экскрементов стоит у меня в носу, и в ушах у меня звучат мои крики. Это был момент, когда я во второй раз сошла с ума.

Это произошло примерно в 275 году до нашей эры, на одном из кельтских костров для сожжения в южной Англии. Меня по распоряжению друидов привязали к столбу. Верховный жрец прошептал мне на ухо, что моей матери очень повезло, что она увидит, как сжигают на костре ее ребенка, которым овладели демоны. Затем он поднес факел к дровам. Те вспыхнули ярким пламенем, и я закричала. Я кричала до того момента, когда уже не смогла больше кричать.

Я долгое время думала, что после смерти моей самой большой любви это было самым ужасным из всего, с чем я могла столкнуться на земле. Я так думала, пока не попала в концлагерь. Я пробыла там два года и возненавидела собак еще больше, чем раньше. Ведь это из-за них мне приходилось так сильно страдать.

Я попыталась почувствовать, куда поведет меня связывающая нас нить. Однако мое предчувствие указывало мне лишь самое общее направление. Пройдет некоторое время, прежде чем я смогу точно определить местонахождение этих животных. Как странно! В предыдущих жизнях мне всегда удавалось разыскать их довольно быстро. Даже когда они находились на другом конце света – на одном из Карибских островов – и мне, после смерти моего сына голодной ирландской зимой, пришлось наняться матросом на судно, чтобы до них добраться. Этот момент был таким странным, что мне стало ясно: в этой моей жизни все будет не совсем так, как во всех предыдущих.

Улицы стали уже, а постройки меньше. Между некоторыми из них были протянуты веревки, на которых висели ненастоящие шкуры людей. Мы шли уже не по одному огромному плоскому камню, а по множеству маленьких камней, по которым сновали туда-сюда бесчисленные автомобили. Большинство встречавшихся людей уступали нам дорогу. Один ребенок хотел нас погладить, но мать оттащила его в сторону после того, как я на него зарычала. Затем нам повстречалась женщина, лицо которой – особенно вокруг рта и глаз – было покрыто яркими красками. От нее пахло незнакомыми мне цветами. Я с удовольствием принюхалась бы к ним. В руке она держала поводок, который был прикреплен к кожаному ошейнику малюсенькой собачки. Собачка была размером чуть больше крысы. Это крошечное существо – мне было трудно считать его собакой, – похоже, совсем не возражало против того, чтобы хозяйка им понукала.

– Это просто выглядит хуже, чем есть на самом деле, – сказал Макс, почуявший мою неприязнь к тому, что я увидела. – К этому привыкаешь.

Я не могла себе даже представить, как к такому можно привыкнуть, и шла дальше, испытывая еще большую неприязнь. Макс принюхивался по сторонам и разглядывал все вокруг. Его тоже, похоже, охватило чувство неприязни, но совсем по другому поводу:

– Здесь все не так, как у нас дома. Дома более светлые, люди разговаривают как-то по-другому. Почти у всех у них темные волосы. У нас волосы у людей более светлые, и одежда более плотная. Я никогда раньше не бывал в этом месте.

Мы уже давно были в пути, но Макс не чувствовал себя ни на йоту ближе к своему дому. Чтобы как-то его отвлечь, я у каждого строения, мимо которого мы проходили, просила его пояснить, что это. И он снисходительно объяснял:

– Это балконы…

На многих из этих каменных ящиков висели цветы. Люди, похоже, подчиняли себе всех других живых существ.

– Это супермаркет. А это – пиццерия. Вон там люди покупают мороженое…

– Замерзшую воду? – спросила я.

Я лишь один-единственный раз видела замерзшую воду за те три зимы, которые я уже прожила на белом свете, и она покрывала очень тонким слоем поверхность какой-то лужи.