Акош Кертес - Стеклянная клетка

И он вдруг прирастает к полу. Очумелый взгляд его прикован к джинсам, но сам он недвижим.

— В чем дело? — недоверчиво осведомляется Хай-дик.

Йолан помахивает джинсами.

— Наигрался? Разонравилось? Какой же ты игрок! Ну хоть повеселился.

— Всласть, — заверяет Вукович этот очевидный факт.

Йолан кивает удовлетворенно.

— Ладно. Могу и подождать. Ну, — собирается она продолжать игру, — лови портки… да руки… — и запинается, одолеваемая неудержимым смехом.

Хайдик глазеет на нее и, поскольку смех, как и хандра, тоже заразителен, сам начинает хихикать, просто оттого, что Йолан смеется-заливается — а над чем, неизвестно; слова не может сказать, смехунчик не дает.

— Портки… — выдавливает она наконец со стоном, — руки ко-ротки…

И шофер тоже поддается приступу судорожного хохота, вдохновленный этим содержательным словосочетанием, оба покатываются и не могут остановиться, и правда ведь, подохнуть, до чего смешно: и на себя если взглянуть, и на Вуковича, как он пялится на них, и все они, и кухня… эта опрокинутая табуретка, поваленные стаканы… осколки на полу… Вукович в штанишках своих… его тощие ножонки…

И Хайдики надрывались от бурного, блаженного, неудержимого конвульсивного гогота, даже в боку закололо. Вукович только переводил помертвелый взгляд с мужа на жену и обратно.

— Лайчик-попугайчик, — произнес он наконец замогильным голосом.

— Лайчик-попугайчик!.. Ой, не могу!.. — задыхалась Йолан.

— Лайчик-попугайчик, — повторил Вукович настойчиво. — Когда в школе его зеленой шляпчонкой бросались…

— Зеленой… бросались… ой, тут вот болит…

— Маменька купила ему! — крикнул Вукович с перекошенным лицом.

— Вук, держи портки, руки коротки! — зычно скандировал шофер; лицо от хохота сделалось у него свекольного цвета.

— Маменька… ой, умру… — еле выговорила Йолан.

— Лай-чик-по-пу-гай-чик! — сделал Вукович отчаянную попытку перекричать этот гвалт.

Наконец буйное веселье улеглось. Все еле дух переводили.

— Лайчик-попугайчик? — икнув, укоризненно переспросил шофер. — Это еще к чему?

— Ему очень его зеленая шляпа нравилась. Охотничья… маленькая такая, детская… гордился очень… В школе бросались этой шляпой, та еще потеха. Не мог никак поймать. И садились потом. На нее. На шляпу.

— Что еще за мурища?

— Жутко забавная история. Послушайте, оборжетесь. Так будете хохотать — штаны свалятся.

— С тебя уже свалились, — заметила Йолан.

— Это точно. Ja [30] Да (нем.) . . В общем, Лайош Киш его звали. Одноклассник мой еще в начальной школе. — Вукович больше не кричал. Он озяб и с усилием шевелил посинелыми, дрожащими губами, посасывая порезанную ладонь и размазывая кровь по лицу. — Худенький такой пацаненок, поменьше меня; в общем, малявка настоящая. И зеленая охотничья шляпенка вдобавок. У взрослых, положим, это не в счет. Как известно. СТАРШИЙ МАСТЕР КИШ ЛАЙОШ. Вполне нормально. Даже если Киш маленького росточка и в зеленой шляпе ходит, верно ведь? ТОКАРЬ ПО МЕТАЛЛУ ЛАЙОШ КИШ. ЧЛЕН СЕЛЬХОЗАРТЕЛИ ЛАЙОШ КИШ. ДОКТОР ЛАЙОШ КИШ, ВРАЧ-СТОМАТОЛОГ. ЛАЙОШ КИШ, АВТОПОЛИРОВЩИК. Ничего особенного. Если Киш этот взрослый. А пока не вырос? Потому что того Киша не благодушные бараны взрослые окружали, а кровожадные ребятишки. Вот и стал он Лайчик. Даже хуже: Лайчик-попугайчик. Всем классом выли, пищали, верещали ему в уши нараспев пронзительными детскими голосами: ЛАЙЧИК-ПОПУГАЙЧИК! ЛАЙЧИК-ПОПУГАЙЧИК!!! А учительница… Какой с нее спрос? У нее дел хватает. Ребят полон класс, учебный план, инспектор, директор, собственные дети, зарплата маленькая, муж изменяет, мать больна раком, свекор алкоголик, короче говоря, ничего удивительного, до того ли ей, еще эту зеленую шляпу примечать, «попугайчика» различать в общем гаме. Учительница обратила на Лайоша Киша внимание, когда его сосед по парте Шурек на пол сверзился во время опроса. Опрос — штука довольно гнусная, если еще помните, всем от страха, что вызовут, по-маленькому хочется, ну Шурек, бедняжка, и шепни ему «попугайчика», чтобы не описаться. А тому уже вот, под завязку, лопнуло терпение. Взял и со скамейки его столкнул. Ну а Шурек? На Лали пальцем: «Тетенька учительница, это он!» Пацаны почему кровожадные, они за правду стоят, и сразу весь класс на Лали показывает и в один голос: «Тетенька учительница, это он!» Ну, тетенька учительница и врезала ему будь здоров, заговорили материнские чувства, тем более родители у него не какие-нибудь важные шишки, чего бояться. Лалины родители — люди маленькие, они не могут себе позволить, чтобы у сыночка двойка по поведению была. Так что и дома Лали свое получил, маменька надавала по щекам. А кто Шурека столкнул в конце-то концов? Не он разве? Еще и от папеньки вечером схлопотал. Вот так.

— И что было потом с этим Лали Кишем? — спросил Хайдик.

— Повесили, — не моргнув ответил Вукович. — Жену убил с заранее обдуманным намерением и зверски бессмысленной жестокостью, семнадцать ножевых ран. К петле приговорили. C’est la vie [31] Такова жизнь (франц.) . .

— За что же он убил?

— На шляпу на его зеленую села. Потерпевшая. Потому что Лали и взрослый зеленую шляпу носил. И очень ревниво относился к ней. Род душевной аллергии. Ну и вообще нервный. От этого «попугайчика» да от оплеух еще в школе совсем нервы сдали.

На кухне было тихо, никто уже не смеялся.

С наморщенным лбом Хайдик погрузился в раздумье, силясь взять в толк этого «попугайчика» — томимый неопределенным чувством, будто опять что-то сделал не так. Глянул на Йолан, но та спокойно улыбалась.

— Ну? — обратила она ясный взор на Вуковича. — Нужны тебе штаны?

— Нет, — сухо отказался Вукович.

— Не нужны?

— Нет.

— Тогда разрежем.

Йолан принесла большие ножницы, велев мужу держать джинсы. Хайдик повиновался, проворчав, однако, что резать, пожалуй, ни к чему, это уже слишком.

— Опять, значит, сидишь в дураках? — взорвалась Йолан. — Ты мне перестань добрячка разыгрывать! Он с нами подло поступил, шутов из нас гороховых делал. Особенно из тебя. Друг с дружкой хотел стравить, обобрать. И эта еще сказочка назидательная про Лайчика-попугайчика. Ты что же думаешь? За кого он нас принимает, этот?! Держи-ка крепче! Пошире штанины разведи. Вот так.

И Йолан всадила одним концом ножницы туда, где сходятся брюки, в то самое место, где помещалась Вуковичева мошонка, когда они были на нем. И тут, словно ножницы по живому мясу резали, Вукович взвыл.

С запрокинутой головой и выкаченными глазами, с дергающимися на шее жилами стоял он и выл, как шакал в капкане, как неумолчная сирена. Тело его вытянулось в струнку, лицо посинело, и вой на одной непрерывной ноте вылетал из разинутого рта (непонятно, как ему удавалось дух переводить). Ножницы выпали из рук Йолан, ударясь о плиточный пол, но лязга даже не было слышно; тщедушное Вуковичево тело испускало звук такой невероятной силы, что у шофера заболело в ушах; охваченный тошнотным ужасом, он зажмурился, а Вукович выл, выл и выл — и вдруг пулей рванулся к двери, выскочив на галерею. Приоткрывший глаза Хайдик рванулся за ним, настиг в два шага (снаружи уже светало) и втащил обратно, нельзя же допустить, чтобы ни свет ни заря из квартиры выметнулся полоумный дервиш в нижних штанах, оглашая двор своим шалым воем, такая всегда положительная, безупречная образцовая пара, и вот… что люди о них подумают, привратник г-н Дюракович, отец троих детей, и жильцы: г-н Весели с четвертого этажа, сколько раз он Йолан на работу подвозил, соседка, добродушная тетушка Сирмаи, начальник рабочей охраны товарищ Пинтер, вдова Лежак и портной, дядюшка Хирш; а Роби Цикели, шофер автобуса, об эту пору он уже встает, а оркестрант Бруно Лакатош, который еще, наверно, не ложился; и кокетливая Катика Рошта и ее строгий отец… Хайдик ногой захлопнул дверь, а Йолан закрыла даже вентиляционную решетку. Червем извиваясь в ручищах шофера, Вукович выл и выл не переставая, с неослабной силой. «Да замолчи ты, бога ради!» — вскричала Йолан, а Хайдик зажал ему ладонью рот, но Вукович его укусил, и он безуспешно продолжал бороться с этой изворачивающейся, оголтело воющей машиной, бормоча, приговаривая умоляюще: «Ну перестань же, Бела, Белушка, отдадим тебе и ключ, и деньги, и джинсы, пошутили только, пойми, не враги мы тебе, чего ты», не слыша, однако, себя — так выл Вукович; вой, как три визжащих на бешеных оборотах сверла, ввинчивался в череп Хайдика: в уши и в лоб над переносицей, со слепящей болью прогрызая кость и буравя, взбивая мозг, как сливки; и почуяв снова запах, тот запах, шофер сам завопил (слесаря поймали однажды крысу в гараже, сетка стальная, не прогрызть, и прижгли стервозу каленым прутом за то, что слопала их шамовку, — вот тогда ощутил он точно такую боль, будто голову сверлят; крыса взвизгнула, запищала, заверещала почти человеческим голосом, настолько человеческим, насколько нечеловеческим выл сейчас Вукович, и запах: паленой шерсти и припеченного мяса). Завопил сам, чувствуя, что сойдет с ума, если не прекратится этот вой, заорал истошно: «Хватит, мать твою растуды!!!» — и кулак его, а он, мы знаем, тяжек был и тверд, как чугунное ядро, уже не остановился в воздухе — и тишина снизошла на кухню, мягкая, мирная и благостная; ласковая тишина.