Иль Дар - Золотые купола [Авторский сборник]

– Не вижу ничего плохого в попрошайничестве, – Опять начал старик. Степаныч хотел остановить его, но передумал. – Я вот тебе один сказ скажу, со мной это было. Недавно совсем: сынки мои по большим городам разбежались. Один в одном обосновался, другой в другом. Гостил как-то у старшего, домой возвращаюсь – чин-чинарём, в плацкарте, значит, еду. Поезд проходящий, с югов к нам идёт. Так вот, в эту самую плацкарту, в которую мне билет получился, до меня с моря девка с сыном села. Девка не девка – лет тридцать пять будет ей. Пацан с ей. Вот ему, – он показал на старшего внука, – ровесником будет. Так они цельных полтора месяца на югах провели. Слово за слово, выясняю: она вдова, поварихой где-то пристроена. Пацан рассказывает, как на дельфинах в дельфинариях катался, экскурсии разные пересказывал. В дороге едут, себя ни в чём не ограничивают: фрукты разные, самые лучшие покупают. На станции бинокли продают, она ему бинокль – на. Сама в ситцевом платьице; туфельки опрятные, но старомодные; косметики на лице нет; есть садится – крестится, поела – крестится. Спонцер нонче с привередием, на простушку, подобную ей, не зарится. Откуда у её такие деньжища, чтоб позволять себе такие немыслимые в её положении деньги? Это ж сколь денег за полтора месяца на югах потратить нужно! Мои вон обеспеченные, всё есть, в отпуска каждый год, – он опять указал на внуков. – А ей-то где деньги взять. Так я тебе скажу, откуда они – пацан её к музыке был способен, на каком-то нструменте играл, называл название на каком, не припомню теперь. Вроде нашей балалайки, токмо округлый какой-то и четыре струны на ём. Так вот, оне на том струменте по побережью народ скоморохами развлекали. Я о таком, вспоминаю, про времена эти при царе читал. А ты вот мне говоришь: времена другие. Рад был бы ему, если б сейчас средь этих пацанов того мальца встретил. Я от за того пацана более спокоен, чем за своих внучат.

– Тут таких нет, – сказал Степаныч.

– С Верхотурья та мать с мальчонком были, – говорил старик, – что б сын мир повидал: мать людей веселит, сына к этому делу приобщает. За труды его – деньги ему давали. Сможет она тута те деньги заработать, чтоб сына своего счастливым видеть? Мир малец увидел; мать кормит; цену деньгам знает. Славный пацан. Нет говоришь таких, времена другие… Пошли давай, – уверенно старик направился в собор, – делай обещанную кскурсию, меня не остановишь, так я без конца философствовать могу, дай только о чём.

Внуки старика тем временем обвыклись, в обстановке разобрались и как всегда в таких случаях принялись баловать, так как энергия в них, пока они сдерживались и присматривались, откладывалась и накапливалась; вот и накопилась с лишком, и начала плескать через края, не в силах больше удерживаться внутри их телец. Они комкали снежные комки, комки не получались, были рыхлыми, они швыряли их в друг друга, комки не долетали, рассыпались на лету, и это и приводило их в восторг, отчего они дразнились языками.

– Ну, прекратите немедля! – прикрикнул старик и погрозил пальцем, – чай не на улице.

– А где же мы? – удивлённо спрашивали дети.

Лица их были раскрасневшимися, на щеках – капельки снега от растаявшего снега. Пальтишки в снегу. Старик принялся их отряхивать.

– Вы в монастыре, – показал он на собор, – сюда идут молиться, а не баловать.

Экскурсию подробную дал Степаныч своим гостям. Провёз их по всем значимым местам Верхотурья. О Симеоне сказал подробно, и как обретены вновь были мощи его – чудесным образом гроб вышел на поверхность земли; о Козьме Юродивом, семьдесят вёрст проползшем с больными ногами на коленях за мощами Симеона, когда его несли на руках монахи из Меркушино в монастырь; о том, как потом монастырь был колонией для малолетних преступников; поведал ещё и о том, как местный воевода медаль вешал в пуд весом пьянице на груди, не в силах дольше бороться с нищенским положением в их семьях. И пьяница этот носил её на себе до тех пор, пока пить не переставал. Много услышал старик того, что хотел слышать. С полным удовлетворением от поездки старик возвращался из Меркушина в город. И ещё жалел немного, что раньше тут не был. Уж точно что-то по-другому тогда в жизни своей сделал бы.

Молчал всю дорогу. Думал о чём-то… Глубоко думать он не мог, образованности мало было, не всегда объяснений находил, а понимание житейское имел. Вспоминал он свою прожитую жизнь… Деды его свято в Бога верили… Сам он, случилось так – в коммунизм… И жили же с этой верой! Всегда с ней были… «Нету сейчас веры, нету! – говорил он себе. – А без веры как жить? Нельзя без её. Никак нельзя. Приходят в церковь, прощения просят. Выходят, и тут же делают то, за что только-то вот пять минут назад прощения у Господа просили. Разве ж это вера…» – думал он.

– Я вот давеча прикинул, так картина совсем нерадостная вырисовывается. Горькая даже, можно сказать, картина-то, – на волне дум своих, совсем вдруг неожиданно для Степаныча, заговорил с ним старик. – Вот я в большом дому проживаю, – стал вслух размышлять старик, – в соседях, по большинству своему, всё больше молодежь живёт. Люди все не плохие. Так вот, тех, кого я знаю – то мужик без бабы, то баба без мужика. Видано ли дело, чтоб мужик от бабы алиментов получал? Я знаю такого, в третьем этажу живёт, в самый раз под моею квартирой. И её знаю. Забегат детишков своих проведать. От стыда должна гореть… Ничего, ходит, и стыда этого в ней нет ни самой малости. Тот ейный новый мужик с довеском её брать не хотел, она вона как устроилась. И ещё жалеет кто её! Презирать, плевать в лицо ей надобно, а мы нет, жалеем. Мужики баб меняют… Бабы – мужиков. А возьми телевизионщиков, особенно кумиров детских – по пяти раз в загс сбегали. Я бы вообще им, – он показал на заднее сиденье, где уставшие от экскурсии внуки уже спали, – телевизор запретил смотреть. Что они в ём видят для себя? А они всё видят. Свободные отношения. Гражданский брак. Слова-то умные какие. Вот скажи мне, мил человек, – тряс старик вывернутыми вверх ладонями, – на кой ляд всё встало с ног на голову? Я тут давеча с одной заговорил об этом, племянницей мне приходится. Как её язык повернулся такое говорить! Для себя, говорит, пожить хочу, старость не за горами. «Так каким же ты задом раньше-то думала, паскудница ты этакая!» – думаю я. Деткам погодкам по десять и одиннадцать лет. Самый тот возраст, когда пригляд за емя нужон. А она – старость не за горами! Ты сначала почву им под ноги поставь, – он снова показал на заднее сидение. – Чтоб оне устойчивость в жизни имели, профессии, аль повыше постарайся образование додать. Потом уж только о себе помышляй. Зуд невыносимый разве, что справиться невмоготу? Во времена дедов наших развод самым позорным делом считали. Плевали вслед таким. А почему? Да потому, что супротив Бога такие шли. Жену-то оно тогда как брали? В церкви перед Богом обещались верности не изменять. Тогда и боязнь Его была. Так и мы тоже, хоть не в Бога, в коммунизм веровали, пущай ошибались в ём, ошибались так, что до самой самоотдачи, от души, значит… так и то – людского суда шибко боялись. Хранили семьи. Так в старые-то годы пуще, чем жены ближе не было. За жизнь-то всяко бывало. Не ангелы. А семьи боялись потерять. Прощали. Конь на четырёх ногах спотыкается. Держались за её. Потому как душе покой нужон. Где она его обретёт. В семье. Более негде. Душе любовь да забота нужна. Тогда она и спокойствие имеет. А как кончилась забота о ком-то, пиши пропало: счахнешся на старости лет. Обратным обухом по голове твоей съездится эгоизм-то твой же. Я от своих-то проглядел, так уж внучат постараюсь не пропустить. Чтоб не озлобились, чтоб не только для себя в жизни… На них надёжу свою строю. Мои мне чё говорят: говорят, по-старомодному думаешь. Нету тута никакого старомодного: тута или семья есть, или её нету. Третьему умозаключению тута нету мест. Вот такие вот размышления имею. И с размышлений моих меня никто своротить не сможет.

– Чё откуда берётся, – согласно кивал Степаныч. – Мы другими были.

Читать дальше