Дина Рубина - При чем тут девочка?

Она выла безутешно. Мотала головой. Оплакивала поэта…

Вот тут, подумал артист Мартынов, на кульминации действия и врываются обычно суровые родители, чтобы отомстить за поруганную дочь.

Храбрец Сирано де Бержерак струсил по настоящему.

Минут через десять она все же стихла – видно, устала. Сидела, как воробей на ветке, зябла, шмыгала носом.

– Ну, вот что, мать, – решительно проговорил Миша. – Ты, конечно, наш человек, но прошу тебя, как брата: уйди, а?

Она подняла к нему истерзанное лицо:

– А можно… можно я…

– Нет, нельзя! – заорал он. – Хватит! Пошла отсюда, ясно?!

Походил туда-сюда, строго хмурясь и поглядывая на нее, размышляя. Потом сжалился все же, достал автобусный проездной за прошлый месяц и стерженек шариковой ручки, который на всякий случай всегда таскал в заднем кармане джинсов.

– Ладно… Вот телефон театра… Там у нас студия есть для таких безумцев, как ты. Скажешь – от Михаила Борисовича Мартынова. Поняла?

– Поняла… – хлюпая красным носом, прошептала девочка. Все-таки у этих рыжих при малейшей слезе физиономии становятся непотребно красными. – Спасибо, Михаил Борисович!

– Ну давай, иди уже, иди…

Когда она вышла наконец, Миша повалился навзничь, закурил… Его трясло. Да нет, дело было не в девочке, а в том, что он сегодня, сейчас сыграл Сирано… сыграл почти так, как хотел. И благодарный зритель принял, черт побери, его трактовку образа!

Он еще думал об этом, улыбаясь, бормоча тихонько: «Как в серебро луны оправлен сумрак синий!..» – пока «сумрак синий» в огромных окнах спортзала не подернулся рассветным пеплом.

В конце концов он, видимо, заснул… потому что, когда снова открыл глаза, ломоть солнца рыжим седлом лежал на кожаной спине «козла», а рядом с пузатой думкой раскинулись веером восемь дружных десяток, которые неизвестная, но симпатичная Людмила оставила, жалея будить артиста.

Миша поднялся, потер ладонями лицо, потянулся, спрятал деньги в нагрудный карман рубашки и, минуя вестибюль под транспарантом: «С Новым, 1985-м годом!», покинул здание школы.

…Он шел зимним лесом к электричке, сбивая снег с кустов посохом Деда Мороза, громко выкрикивая дурацкие, не пригодившиеся накануне прибаутки и чувствуя, что вчерашний вечер и минувшая ночь, и эти грузные от снега ели, и весь ослепший от звонкого солнца лес сплетаются во что-то неразрывно прекрасное, в какую-то огромную, огромную, взахлеб, жизнь.

С вершины богатырской ели в полном безмолвии перед его лицом заструилось перо неизвестной птицы, ввинчиваясь в толщу пронизанного солнцем воздуха, – так грузило пронизает толщу прозрачной воды, так скользящий жест милой руки пронизает толщу времени…

Во всяком случае, и двадцать лет спустя он помнил, как трепетало это перо белым лезвием, планировало медленно и совершенно и наконец вонзилось в сугроб, словно старинный писатель, завершив новеллу, оставил перо в снежной чернильнице.

Под утро к ней приходили два сна. Один длинный, обыденный и скучный, у него много лиц, и все они кого-то напоминают. Этот сон наполнен раздраженными голосами и бесцельными действиями. Он ничем не отличается от будней, поэтому тяжел, скучен и сер...

Она просыпается и смотрит в окно. В доме напротив горят три квадратика - значит, уже часов шесть. Она долго лежит с открытыми глазами и думает. Потом небо светлеет, и плечам становится прохладно. И вот тогда возникает сон Второй.

Сначала он прыгает на форточку и долго сидит там, потом мягко и бесшумно спускается на подоконник. Она знает, что Сон здесь, но на него нельзя смотреть - улетит. Наконец он усаживается где-то у ее плеча и начинает легонько дуть ей на мочку уха. Это ужасно приятно... Все предметы вокруг становятся зыбкими и погружаются в мягкий сиреневый свет, который постепенно вкрадывается в ночную комнату. Теплая и прозрачная дремота наплывает на нее, обнимает, качает на своих коленях, и она боится пошевелить головой, чтобы не отдавить лапку Второму сну...

Он здесь. Он легкими прикосновениями гладит ее лоб, щеки, плечи, рассыпает на темном небе закрытых глаз разноцветные калейдоскопические звезды и легко смешивает реальное с нереальным, как мягкие пластилиновые шарики. ...А совсем утром ей приснилось, что ее зовут обыкновенным хорошим именем Таня, таким уютным, домашним...

- Ева! - бабка стучала в стенку из кухни. Значит, завтрак готов, пора вставать. - Евка!

- Ну что ты стучишь, как гестапо! - сонно пробормотала она, заведомо зная, что бабка не услышит и будет колотить в стенку до тех пор, пока Евка не появится на кухне.

Она с закрытыми глазами нашарила шлепанцы и поплелась в ванную.

"Эта физиономия, - подумала она, разглядывая себя в зеркале над умывальником, - всегда напоминает мне о чем-то грустном".

Евка привыкла думать о себе как о чужом и не совсем приятном ей человеке. Почистив зубы, она внимательно посмотрела на свое отражение и сказала ему полушепотом, чтобы бабка не слышала: "Папа говорит, что ничего все девушки к шестнадцати годам расцветают. Что ж, будем надеяться... Но ты, дитя мое, что-то подозрительно долго не расцветаешь! Прости, конечно, но сдается мне, что ты просто-напросто кикимора!" закончила она и водрузила расческу на место, потому что бабка любила порядок. Скуластая и раскосая Евка в зеркале ничего не ответила, но, наверное, затаила обиду.

- Евка! - опять крикнула бабка из кухни. - Все простыло!

"Ну и имечко!" - подумала Евка в миллионный раз. Она так часто думала именно этими словами, что у нее уже выработалась мысленная интонация. "Ну и..." - думала она на вдохе и делала крошечную паузу. "И - имечко!" кончала она на выдохе и мысленно ставила три восклицательных знака.

- Ев-ка! Что ты сегодня, сдохла?!

- Пора, пора, рога трубят! - вполголоса пробормотала Евка. Она вообще была негромким человеком. На кухне бабка сплетничала с соседкой.

- С женой он не разводился, - доверительно сообщала бабка, - но у него была еще женщина, любовница... - Увидев Евку, она смутилась и поправилась: Он... он с ней... э-э... дружил...

- Да, - иронично и негромко сказала Евка, садясь за стол. - Дружил. С женой он дружил ночью, с любовницей - днем.

- Попридержи язык! - закричала бабка.

- А ты не сплетничай о моем отце, - спокойно ответила Евка. - Что там у тебя, котлеты? Я не хочу...

- Ничего, ты начни, аппетит разыграется.

- Разыграется, - буркнула Евка. - Ногами гамму до мажор в терцию.

Вообще она не любила долгие препирательства с бабкой, в которых та все равно выходила победителем. Она считала, что пожилым людям многое стоит прощать - так с ними легче жить.

Допивая свой чай быстрыми и мелкими глотками - она опаздывала на репетицию, - Евка доброжелательно сказала бабке: