Борис Земцов - Бутырский ангел. Тюрьма и воля

Хозяин кабинета не стал просить «пару дней» на знакомство с рукописью, не откладывая, вставил в компьютер флешку, сидел минут пятнадцать, мышкой щёлкая. Иногда что-то при этом себе под нос бормотал. В бормотанье Калинин явственные слова уловил:

— Вкусно… Свежачок… Брутально…

Ничего эти слова Николаю Дмитриевичу сейчас не говорили, но по интонации бормотанья, по выражению лица бормочущего показалось ему: того гляди случится что-то очень хорошее. Тут же и почти забытый колокол в голове грянул, единственное, очень счастливое слово вызванивая:

— Из-да-дут… Из-да-дут… Из-да-дут…

Большому колоколу целая бригада колоколов поменьше на помощь пришла и сладкую для Калинина тему хором поддержала:

— Кни-га вый-дет… Кни-га вый-дет… Книга вый-дет…

Немалых усилий стоило Сергею Дмитриевичу колокола в своей голове унять, с небес снова в казённый издательский кабинет опуститься. Сам себя сейчас он осаживал, сам свои чувства стреноживал, потому что в этот момент вспомнил, чем все разговоры под чай-кофе в двух предыдущих издательствах закончились.

Тем временем хозяин кабинета от компьютера голову чуть оторвал, заговорил на одной ноте, уже без эмоций и интонаций:

— Книгу Вашу берём… Сегодня в работу запустим… Взгляд у Вас свежий, язык живой… Читателя порадуем…

Понял Калинин, что мало у него сил, чтобы сдержать колокол в голове, но всё-таки придержал готовую ухнуть гулкую махину. Видно, сработала та самая чуйка, что в арестанте проснувшись, порою сопровождает бывшего зека до конца дней. И не подвела чуйка, потому как человек, сидевший напротив Николая Дмитриевича за компьютером, взъерошил свои бесцветные волосы и таким же бесцветным голосом выдал:

— От Вас секретов нет… С деньгами в издательстве туго… Долг за аренду висит… Склад не оплачен… Впрочем, пустое это… Ваша книга выйдет всё равно…

Потом в его монотонной речи последовала пауза. Очень рискованная пауза, потому как уже совсем не оставалось у Калинина сил сдерживать тот колокол, что готов был проухать: «из-да-дут…», и вряд ли выдержала его голова, если бы эти звуки грянули. И со всем этим Сергей Дмитриевич вроде как справился. Только то, что после паузы из уст бесцветного человека прозвучало, так же могло одним махом угробить вчерашнего арестанта.

— Деньги на Вашу книгу мы с гранта получим… От скандинавов… По правозащитной линии… Только для этого Вы свой сборник хотя бы одним рассказом дополнить должны… Неважно, какой там сюжет будет, главное, роль правозащитников показать… Как они порочную нынешнюю российскую тюремно-лагерную систему ломают, как арестантам помогают… Как тяжело им в этом деле, как работать мешают, как режим мстит… Короче, с Вас один рассказик… Не тяните… Пару недель? Хватит? Ещё лучше, чтобы дней в десять уложились…

Всё-таки ухнул колокол в голове Николая Дмитриевича. Только не волшебное раскатистое слово «из-да-дут» он озвучил, а короткое матерное слово, означающее разом и конец, и крах всех надежд и просто ситуацию, из которой выхода вовсе не предусмотрено. Тут же веером, будто колода карточная небрежно на катран брошенная, картинки образовались, смыл которых объединяло одно слово «правозащитники». Были тут и бородатые мужики и пучеглазые тётки, что рядом с первыми лицами государства важно соседствовали, и президиумы с носатыми стариками, и молодые невнятного пола люди, и ещё трибуны, залы, софиты, микрофоны. Всё вперемежку с суетой и мельтешением, как в кадрах немого кино.

И другое вспомнил вчерашний арестант Калинин…

В середине срока, когда ещё тлела надежда добиться правды по своей делюге, начал он кубатурить на тему, как обратиться со своей бедой к этим самым правозащитникам. Думал про себя: должны помочь! Надеялся: за ними комитеты, советы и всякие там ассоциации. Укреплял себя в надежде: вон как часто они по телевизору мелькают и очень правильные вещи в камеры и микрофоны говорят. Уже стал черновик обращения набрасывать, начал прикидывать, как бы эту бумагу не в лагерный почтовый ящик бросить, а через вольную почту на адрес доставить. Все надежды его семейник, сосед по проходняку, Саша Хохлёнок сокрушил вдребезги. За чифиром, когда Калинин с ним сокровенным поделился, тот головой покачал:

— Ты, Серёга, вроде постарше меня будешь, и грамотёшки успел на воле поднабраться, а наивный, хуже малолетки… Неужели не врубился, что все эти говоруны и добродетельницы — часть всё той же системы, куда мусора входят… Это всё, как… две перчатки одного боксёра…

Выдержав паузу, которой хватило, чтобы хлебнуть из кружки с обмотанной разноцветными нитками ручкой бодрой горечи, хрумкнул шоколадным обломком, пояснил снисходительно:

— Здесь, на зоне полторы тысячи зеков… Ты слышал, чтобы хотя бы одному из них эти правозащитники помогли? Ну, приговор поломали, срок скостили, хотя бы статью на более лёгкую перебили? Хотя бы что-то дельное сделали? Вот и думай, стоит ли корячиться…

Сейчас, в продолжение давнего вывода соседа по проходняку, пришла в голову Калинину ещё более невесёлая арифметика… Получалось, что за десятку его срока сменил он две зоны… В каждой зоне сидело по полторы тысячи человек… Зонам предшествовали два СИЗО, в каждом из которых маялось, минимум по тысячи… Была ещё одна пересыльная тюрьма, где так же парилось чуть меньше тысячи… Выходило, что за время своей неволи пересёкся он, минимум, с пятью тысячами находящимися в неволе людей… Кого-то знал лично, с кем-то пересекался накоротке, о ком-то многое слышал… Верно, ни одному из них никакие правозащитники не помогали… Больше того, ни один из них даже не слышал, чтобы они облегчили бы чью-то арестантскую судьбу… И вдруг писать про то, как эти самые правозащитники, которых он, Сергей Калинин, кроме как по телевизору, и не видел никогда, «ломают порочную тюремно-лагерную систему»…

Поразила искренне-доверительная интонация, с которой все только что услышанное произнесено было… С такой же интонацией в первой зоне Сергея Дмитриевича молодой опер к сотрудничеству склонял… Обещал, что со временем и дело пересмотрят, и срок скостят, и, вообще, всё в шоколаде будет, только вот эту бумажку подписать надо, и потом в назначенное время на назначенные темы в нужном месте что-то рассказывать… Тогда Калинин с разговора очень грамотно соскочил, наплёл что сейчас его страшные головные боли мучают, что порою даже неведомые голоса преследуют… И всё это после того, как в карантине, их этап козлы жестко с мордобоем приняли… Вот, мол, перестанет голова болеть и готов он будет на эту тему поговорить, а пока никак…

Впрочем, всё это было в другом измерении… В том измерении Калинин зеком был, воплощением неволи, а опер являлся из другого мира, где люди совсем по-другому и дышат, и ходят, и думают… И было это тогда, когда Калинин свою первую арестантскую робу ещё не сносил… Сейчас, вроде бы всё по-другому… И он, Калинин — человек уже вольный, и этот его собеседник с бесцветными волосами такой же — вольный… Хотя, как сказать, как повернуть…