Марио Варгас Льоса - Скромный герой

— Он самый, мой капитан. Паучков — так мне кажется, хотя, быть может, память меня и подводит. Я не совсем уверен.

— Но почему ты так ненавидишь этого кота, Литума, могу я спросить?

— По многим причинам. — Мясистое лицо сержанта омрачилось, в глазах полыхнула ярость; он принялся энергично растирать свой двойной подбородок. — Но главная из них — то, что он сделал, пока я сидел в каталажке. Эта история вам, конечно, известна: меня сцапали за то, что я сыграл в русскую рулетку с одним здешним землевладельцем. Как раз в Зеленом Доме это и случилось. С пьяным белым богатеем по фамилии Семинарио — мы сыграли, и он вышиб себе мозги. Хосефино воспользовался тем, что меня посадили, и заграбастал мою подружку. Он заставил ее работать на себя в Зеленом Доме. Звали ее Бонифация. Я привез ее с верховьев Мараньона [37] Мараньон — левый исток Амазонки. , из Санта-Мария-де-Ньева, это там, в Амазонии. Когда она стала шлюхой, ее прозвали Дикаркой [38] Литума вспоминает события, описанные в романе «Зеленый Дом» (1966). .

— Да, я вижу, причин для ненависти у тебя более чем достаточно, — признал капитан, качая головой. — Получается, у тебя было бурное прошлое, Литума. А никто бы и не подумал: ты теперь стал такой смирный. Кажется, ты никогда и мухи не убил. Я не могу представить тебя играющим в русскую рулетку, честно скажу. Я играл всего однажды, со своим товарищем, в ночь большой попойки. До сих пор, стоит мне об этом вспомнить, озноб пробирает до костей. А можно поинтересоваться, почему ты не убил этого Хосефино?

— Не то чтобы мне не хотелось, но во второй раз оказаться в тюряге я уж точно не собирался, — спокойно объяснил сержант. — Но вообще-то, я так ему наломал, что ему, наверное, до сих пор руку поднять больно. А дело было лет двадцать назад, не меньше, мой капитан.

— Ты уверен, что этот кот развлекался изображением паучков?

— Я не уверен, что это были именно паучки, — еще раз уточнил Литума. — Но что он все время рисовал — это точно. На салфетках, на бумажных скатертях. Это была просто мания. Скорее всего, тут нет ничего общего с тем, что мы ищем.

— Напряги мозги и постарайся вспомнить, Литума. Сосредоточься, закрой глаза, смотри назад. Такие же паучки, как в письмах, которые посылают Фелисито Янаке?

— Моя память на такое не способна, мой капитан, — признался Литума. — Я рассказал вам историю, которая случилась много лет назад, я уже говорил: лет двадцать тому, может, и больше. Не знаю, отчего она мне вспомнилась. Лучше бы нам о ней забыть.

— А ты знаешь, что было потом с этим Хосефино? — не отступался капитан Сильва. Лицо его сделалось серьезным, глаза неотступно следили за Литумой.

— Я больше его никогда не встречал и двух других непобедимых, моих двоюродных братьев, тоже. После того как меня восстановили в должности, я служил в сьерре, в сельве, в Лиме. Все Перу объездил, так сказать. А в Пьюру вернулся совсем недавно. Вот почему я вам сказал, что, скорее всего, мои воспоминания — это бредни. Повторяю: я не уверен, что это были именно паучки. Он что-то там чиркал, это определенно. Он все время рисовал, и другие непобедимые над ним смеялись.

— Если этот сутенер Хосефино сейчас жив, я бы хотел с ним познакомиться, — объявил капитан и пристукнул по столу. — Выясни это, Литума. Не знаю почему, но я учуял что-то интересное. Может быть, в зубах у нас наконец-то оказался кусок мяса, мягонький и сочный. Я чувствую это своей слюной, кровью и задницей. В таких вещах я никогда не ошибаюсь. Я уже вижу огонек в конце туннеля. Великолепно, Литума.

Капитан Сильва сиял от радости, и Литума уже успел пожалеть, что открыл ему свое сердце. Да точно ли, что в эпоху непобедимых Хосефино всегда что-то рисовал? Теперь Литума уже не был так уверен. В тот вечер после работы, когда сержант, как обычно, шел по проспекту Грау в свой пансион (в районе Буэнос-Айрес, рядом с казармами Грау), он напрягал память в надежде убедиться, что это было не ложное воспоминание. Да нет, не ложное, точно так и было. К Литуме волнами возвращались образы его юности, проведенной на пыльных улицах Мангачерии: они с Обезьяном и Хосе ходили на песчаный берег, который начинался сразу за городом, и ставили капканы на игуан под кронами рожковых деревьев, стреляли в птиц из самодельных рогаток или прятались на пляже возле Атархеи в зарослях или в дюнах, чтобы подглядывать за прачками, которые стирали белье, по пояс заходя в воду. Иногда намокшие на груди платья становились совсем прозрачными, и у мальчишек летели искры из глаз и из трусов. Как же случилось, что Хосефино попал в их компанию? Литума уже не помнил, как это произошло, когда и почему. Достоверно одно: стервятник присоединился к ним, когда они были уже не совсем сопляками. Потому что они уже ходили по чичериям и тратили там свои соли, заработанные по случаю (они, например, продавали билетики на ипподроме): на гулянки, карты и попойки. Может, это были и не паучки, но точно какие-то рисуночки; Хосефино постоянно что-то чиркал. Литума не мог ошибиться. Хосефино рисовал, когда разговаривал, когда пел и когда занимался своими грязными делишками отдельно от других непобедимых. Это не было ложное воспоминание, но, может быть, он рисовал жаб, змей или детские письки. Литума терзался сомнениями. Паучки у него в голове внезапно превращались в крестики-нолики или в шаржи на выпивох, которых он встречал в баре Чунги, одном из своих любимых заведений. Ах Чунга-Чунгита! Жива ли она? Это невозможно. Да если она и жива, то превратилась уже в старуху, которая просто не в состоянии управляться с баром. А впрочем — кто знает? Это была баба с яйцами, никого не боялась, пьяницам давала достойный отпор. Несколько раз она осаживала и самого Хосефино, когда он пробовал с ней шутки шутить.

Непобедимые! Чунга! Твою мать, как быстро летит время! Скорее всего, братья Леон, Хосефино и Бонифация уже умерли, от них осталось только воспоминание. Как печально.

Литума шагал почти что в потемках: после Клуба Грау в районе Буэнос-Айрес фонари попадались все реже. Он шел медленно, спотыкаясь на выбоинах в асфальте; дома были сначала двухэтажные, с садиками, но чем дальше от центра, тем ниже и беднее они становились. По мере того как Литума продвигался к своему пансиону, дома сменялись хижинами, неказистыми строениями со стенами из сырцового кирпича, балками из рожкового дерева и жестяными крышами — на немощеных улицах, где редко встретишь автомобиль.

По возвращении в Пьюру, прослужив много лет в Лиме и в сьерре, Литума обосновался в военном городке, где полицейские имели право проживать наравне с армейскими офицерами. Но скученность этой общей жизни не пришлась ему по душе. Это было как будто продолжение службы: он видел тех же людей и говорил с ними о том же самом. Поэтому через полгода сержант перебрался в дом четы Кала́нча — они держали четыре комнаты для постояльцев. Домик был небогатый, спальня Литумы — крохотная, зато он и платил мало, и чувствовал себя человеком независимым.