Алессандро Барикко - Шелк и другие истории

Он проводил ее до дома, держа над ее головой раскрытый зонтик, — сумку на колесиках она ни в какую не отдавала, — и по дороге они продолжали разговаривать, пока дама не спросила, что он сейчас пишет, а он ответил:

— Ничего.

Дама какое-то время шла молча, потом сказала:

— Жаль.

Она это сказала с таким искренним огорчением, что Джаспера Гвина это даже и опечалило.

— Исчерпали все идеи? — спросила дама.

— Нет, не то.

— Что тогда?

— Мне бы хотелось заняться другим ремеслом.

— Каким?

Джаспер Гвин запнулся.

— Думаю, мне бы понравилась работа переписчика.

Дама чуть призадумалась. Потом ускорила шаг.

— Да, это можно понять, — сказала она.

— В самом деле?

— Да. Переписчик — прекрасное ремесло.

— Вот и я так думаю.

— Чистая работа, — сказала она.

Они распрощались у ступенек, которые вели к ее дому, и ни одному не пришло в голову обменяться телефонами или назначить следующую встречу. Только в какой-то момент она сказала, как грустно сознавать, что больше не доведется прочесть его книгу. Добавила, что не всем дано проникать в головы людей, как это умеет делать он, и жалко было бы держать такой талант в запертом гараже, полируя раз в год, будто антикварный автомобиль. Так и сказала: антикварный автомобиль. Потом вроде бы завершила свою речь, но на самом деле приберегла кое-что напоследок.

— Переписчик что-то переписывает, не так ли? — спросила она.

— Весьма вероятно.

— Именно. Только, пожалуйста, не нотариальные акты и не номера.

— Постараюсь этого избежать.

— Вдруг вам встретится работа типа — переписывать людей…

— Да.

— Как они устроены…

— Да.

— Вам это подойдет.

— Да.

Где-то через год-полтора после статьи в «Гардиан» Джаспер Гвин начал время от времени страдать недугом, который сам определил как внезапное исчезновение. Он видел себя извне — как сам рассказывал, — но утрачивал способность к точному восприятию чего бы то ни было, кроме самого себя. Иногда это впечатляло. Однажды пришлось забраться в телефонную кабинку, где с неимоверным усилием удалось набрать номер Тома. Джаспер Гвин сказал ему, невнятно бормоча, что не знает, где находится.

— Не психуй, сейчас пошлю Ребекку, она тебя заберет. Ты где?

— В этом-то и проблема.

В конечном итоге толстуха изъездила весь квартал на машине, пока не нашла его. Все это время Джаспер Гвин оставался в кабинке, судорожно вцепившись в трубку и стараясь не умереть. Чтобы отвлечься, он говорил по телефону, на ходу изобретая некий возмущенный звонок: в доме отключили воду, никто его не предупредил, и это ему причинило огромный материальный и моральный ущерб. Он твердил и твердил бесконечно: «Мне что, дожидаться дождика, чтобы смыть шампунь?»

Сев в машину толстухи, он сразу почувствовал себя лучше.

Принося извинения, он не мог оторвать взгляд от пухлых рук, которые сжимали, но какой неточный глагол, руль спортивного автомобиля. Не вязалось, подумал, а ей приходилось ежеминутно, день за днем, переживать это собственным телом, — не вязалось это самое тело со всем остальным.

Но девушка улыбнулась своей прекрасной улыбкой и сказала:

— Нет, что вы, оказаться вам полезной для меня большая честь. К тому же, — добавила она, — со мной тоже такое случалось, одно время довольно часто.

— Вам тоже вдруг казалось, что вы сейчас умрете?

— Да.

— Как вы излечились? — спросил Джаспер Гвин, дошедший до того, что кого угодно готов был молить о помощи.

Девушка снова улыбнулась, но промолчала, глядя на дорогу.

— Нет, ну… — сказала она наконец, — это мое личное дело.

— Разумеется, — сказал Джаспер Гвин.

Свертывались. Вот, наверное, точный глагол. Руки свертывались вокруг руля спортивного автомобиля.

В последующие дни Джаспер Гвин силился сохранять спокойствие и, пытаясь в той или иной степени обеззаразить припадки, случавшиеся все чаще, взял на вооружение метод, которым, как он помнил, пользовался герой какого-то фильма. Метод заключался в том, чтобы жить не спеша, сосредоточиваясь на каждом отдельном движении. Практика, требующая на первый взгляд изрядного отвлечения, но Джаспер Гвин умудрился неимоверно приблизить ее к реальности. Так, обуваясь, вначале разглядывал ботинки, оценивал их красоту и легкость, с благодарностью воспринимал на ощупь мягкую податливость кожи. Завязывая шнурки, не поддавался автоматизму жеста, но наблюдал во всех деталях блистательную сноровку пальцев, их закругленные, восхитительно точные движения. Потом поднимался и, делая первые шаги, не забывал отметить, как надежно охватывает обувь стопу и подъем. Так же он сосредоточивался на звуках, которые обычно никто не воспринимает: снова слышал щелчок замка, сиплый скрип скотча, визг дверных петель, даже самый тихий. Много времени ушло на то, чтобы выверить все цвета, хотя от этого и не предвиделось никакой пользы: в особенности восхищали его случайные палитры, порождаемые предметами в их немудрящем расположении — будь то дно ящика или площадка для парковки. Часто считал все, что встречалось на пути, — ступеньки, фонари, крики — и пальцами осязал поверхности, заново открывая бесконечность между шершавым и гладким. Останавливался и разглядывал тени на земле. Ощупывал каждую монету.

От этого он посреди обыденности обрел величественную поступь, напоминая актера или африканского зверя. В этой изящной медлительности люди как будто бы узнавали естественный ход вещей, а выверенность жестов обнаруживала власть над предметами, о которой мало кто помнил. Джаспер Гвин этого даже не замечал, зато понимал со всей ясностью, что такая тщательность в движениях хоть как-то его оправдывала, возвращала центр тяжести, которого он, очевидно, лишился.

Это продолжалось пару месяцев. Потом, утомившись, он вернулся к обычной жизни, но при этом в нем словно бы что-то смерклось, накатило ощущение неизбывной пустоты, от которого нечем защититься. К тому же эта навязчивая забота быть ближе к миру — эта манера шнуровать ботинки — не так уж отличалась от описания вещей вместо их проживания — от копания в прилагательных и наречиях, — и Джаспер Гвин вынужден был признаться самому себе, что, бросив писать книги, он породил пустоту, которую мог заполнить, лишь устраивая взамен несовершенные, временные литургии: составляя фразы в уме или шнуруя ботинки с медлительностью идиота. Он потратил годы, чтобы понять, насколько невозможным сделалось для него ремесло писателя, а теперь должен был убедиться, что без этого ремесла совсем не легко жить дальше. Так он понял наконец, что оказался в положении, известном многим человеческим особям, но от этого не менее плачевном: то единственное, что заставляет их чувствовать себя живыми, медленно, но неизбежно убивает их. Родителей — дети, артистов — успех, слишком высокие горы — скалолазов. Писание книг — Джаспера Гвина.