Дженнифер Иган - Манхэттен-Бич [litres]

Все смирились с тем, что день, как ни крути, потерян: им нужен отдых, впереди далекий и нелегкий путь. Спасаясь от солнца, те, кто уже отработал свое, ложились под противобрызговый козырек или под шлюпочный чехол, расстелив его на плоту. Ночью по очереди несли вахту и выпустили последние сигнальные ракеты. Эдди то и дело просыпался от холода. Ему казалось, что он чувствует дуновение ветра, брызги прибоя, но тут же убеждался, что все это ему приснилось.

Так прошел еще день, и еще… Сносно было только рано утром: с восходом солнца роса испарялась, и все с наслаждением грелись под горячими лучами. Ранний вечер, с первым намеком на прохладу, тоже нес облегчение обгоревшим членам, словно прикосновение рук медсестры, но едва холод вступал в свои права, люди невольно жались друг к другу и дрожмя дрожали под всеми шестью одеялами. В эти краткие блаженные паузы Эдди, к искренней радости спутников, раздавал им порции еды и воды. Судя по всему, их отнесло в экваториальные воды, где господствуют пассаты, но терпящим бедствие морякам рассчитывать на них не стоит. Периоды затишья здесь всегда недолги, объяснял Пью: день-другой, изредка чуть дольше. Зато каждый безветренный день тянется бесконечно, как все десять. Иногда задувал легкий ветерок; приободрившись, они торопливо поднимали парус, но минут двадцать спустя ветерок, к общему горькому разочарованию, стихал. Запасы провианта уже подходили к концу, а они очень пригодились бы, если вдруг возникнет реальный шанс добраться до суши. Вот бы нас подобрало какое-нибудь судно, мечтал каждый; самим себе они казались экземплярами фауны, наколотыми на булавки в обитой шелком витрине. Вдалеке еще трижды проходили суда. Каждый раз все – и в шлюпке, и на плоту – принимались взывать, орать и подпрыгивать, потом, отчаявшись, падали и лежали, как мертвые. Самолетов они больше не видели: слишком далеко от берега были шлюпка и плот. Иначе с какого-нибудь авианосца давно прилетел бы самолет воздушно-спасательной службы.

На третий день полного штиля – шестой с того дня, когда затонула “Элизабет Симэн”, – было решено урезать паек на треть. Брюки уже болтались на Эдди, норовя слететь. Он еще на три дырки затянул ремень. Теперь разговор постоянно крутился вокруг еды, причем в красочных подробностях; с таким же смаком приютские мальчишки обсуждали половые сношения, и по той же самой причине: что еще они могли делать, кроме как говорить? Ровным счетом ничего.

Поскольку обеденная порция пайка осталась в прошлом, все впали в апатию. Остергаард, матрос первого класса, часами спал на солнцепеке, его пытались накрыть чем-нибудь, но он все сбрасывал. К вечеру его стало лихорадить – главный признак солнечного удара. Роджер взял пакет первой помощи и стал накладывать на лицо и тело несчастного влажные повязки и примочки с каламином. Матрос так жалобно просил воды, что Роджер и Эдди уполовинили свою вечернюю дозу, чтобы вдвое увеличить дозу Остергаарда. Наутро его в шлюпке не оказалось. Эдди и еще несколько человек спали на плоту; Эдди не мог поверить, что из тринадцати человек, спавших в шлюпке, ни один не видел и не слышал, как матрос оказался за бортом. Он с подозрением вглядывался в лица, особенно в физиономию Фармингдейла. Раздавая утренние порции еды и воды, Эдди чувствовал пристальные взгляды на себе , будто спутники подозревали, что он завел любимчиков или кладет себе больше, чем другим. Моральное состояние каждого чрезвычайно важно для спасения всех. Эдди прекрасно это понимал; им очень пригодились бы самые надежные помощники: спиртное и сигареты, но их не было. В том, что возникла такая атмосфера, был в большой мере повинен Фармингдейл, а ведь он, в сущности, их капитан. Вместо того чтобы поддерживать мир и спокойствие, он то и дело цеплялся к людям, особенно к боцману. А утром встал стеной, когда Эдди хотел отдать боцману порцию сгущенного молока.

– Ежели балакать – ни-ни, то и жрать – ни-ни, – громогласно заявил Фармингдейл и оглянулся, ища других охотников поиздеваться. – Вот и поглядим, долго ли он будет в молчанку играть.

Когда Эдди снова попытался отдать боцману его порцию сгущенки, Фармингдейл вцепился ему в запястье.

– Больно ты добренький, третий. А он тебе никогда ничего не спускал.

– Нам нужно поддерживать силы каждого.

– Так он же не шевелится. Сильный он или слабый – какая разница? Да и вообще, какая разница, тут он или нет?

Фармингдейл почуял, что в таком отчаянном положении всем нужен козел отпущения, и предложил Эдди поучаствовать в этой провокации. Все моряки на борту “Элизабет Симэн” своими глазами видели, как боцман унижал Эдди. Теперь же боцман был сломлен, а его демонстративное равнодушие к разговору – лишь жалкое подобие его прежней гордыни. Эдди всегда хотелось взять верх над боцманом, но сразить его в такую минуту, да еще по указке Фармингдейла? Самая мысль об этом ему претила.

– Оставь его в покое, второй помощник, – сурово бросил он и протянул боцману молоко.

Фармингдейл глянул на Эдди, потом на боцмана и опять на Эдди.

– Вот оно как, все ясно, – криво ухмыляясь, буркнул он.

С той минуты Фармингдейл стал ходить за Эдди по пятам – если в тех стесненных обстоятельствах вообще уместно выражение “ходить за кем-то по пятам”. Куда бы Эдди ни двинулся, учтивый второй помощник со снежно-белой шевелюрой был неизменно рядом. Этакое недружественное преследование, постоянная слежка. Эдди чувствовал, что за ней кроется страх: Фармингдейл опасался, что Эдди взбунтуется и убедит остальных пойти против него. Раньше такой вариант Эдди даже в голову не приходил, но теперь стал почти навязчивой идеей.

Днем он отрезал без толку болтавшийся конец брючного ремня и отдал его Спарксу – до этого радист привязывал голый крючок к линю какой-то тряпицей. Спаркс немедленно наживил на крючок кусок кожи и на закате поймал небольшого тунца. Эдди помог ему провести трепещущую рыбу вдоль борта шлюпки, а Боугз вонзил ей в сердце охотничий нож. Эдди прыгнул за борт и помог обвязать линем рыбий хвост; сообща они втянули тунца на планшир и затем в шлюпку. Фармингдейл разрезал тушу на куски. Чтобы распределить их по-честному, решено было посадить кого-нибудь спиной к разделанной рыбе, и тот, чье имя он назовет, получит очередной кусок. Рыбы было столько, что каждый получил два больших куска, – вполне достаточно, чтобы утолить голод, а жидкость в рыбьей плоти еще и жажду утолила. После еды взаимное недоверие друг к другу вроде бы рассеялось. Они зажгли керосиновую лампу и до глубокой ночи обсуждали, чем будут заниматься после войны. Потом всех сморило, повисла сонная тишина; вдруг Эдди почувствовал, что кто-то тронул его плечо: рядом возник боцман. Указывая на лежащий перед ними рыбий скелет, он пробормотал так тихо, что никто, кроме Эдди, не расслышал: