Дженнифер Иган - Манхэттен-Бич [litres]

– Или ей, – добавила Анна.

После ужина Анна, Роуз и все ее семейство уселись в гостиной послушать пластинку с музыкой Моцарта. Отец Роуз увлеченно читал “Форвард”; мать вязала крючком очередной квадрат будущей скатерти, надеясь закончить ее к благополучному возвращению сыновей. Хирам делал уроки. Маленький Мелвин катал лошадку на колесиках сначала по дивану, а затем и по Анне: сначала по ее бедрам, потом вверх по руке, плечу и, наконец – она же не возражала, – по ее макушке.

– Не безобразничай, Мелли, – сказала Роуз.

– А мне нравится, – призналась Анна.

Скругленные края колесиков приятно массировали кожу головы. Все было приятно в этой хрупкой и прекрасной жизни, которую ей удалось выстроить. Шли дни, недели, и постепенно это чувство переросло в восторг. Однажды ночью на Клинтон-авеню вдруг разом зацвели деревья. Анна шагала под ними, размахивая руками, и думала: Скоро я больше не увижу этих деревьев, не услышу скрипа их ветвей. Она помогала матери Роуз сшить из связанных квадратов скатерть.

– Когда мы накроем стол этой скатертью, ты, Анна, обязательно к нам приедешь, – сказала мать Роуз. – Ты – член нашей семьи, и твоя мама тоже; она поухаживает за сестрой и вернется.

Анна благодарила старушку, а душа ее полнилась зыбкой радостью, связанной с надвигающейся катастрофой. Если бы мать Роуз знала ее тайну, она бы выгнала Анну из дома. Но она знать не знала, даже не подозревала! И никто не подозревал!

Анна упивалась тем, что чудесным образом еще осталось от ее прошлой жизни. Ей очень полюбился лимонный сок с водой. Когда все ложились спать, она проскальзывала в кухню, выжимала в холодную воду пару лимонов и добавляла сахару (сахар она покупала на свои продуктовые талоны, чтобы у хозяев не было недостачи). Потом, дрожа от наслаждения, жадно пила в своей комнате кисло-сладкий напиток, а за окном на дереве уже топорщились молодые листочки, точно карты в руке игрока. Как было не остаться еще на денек, как не оттянуть конец благоденствия! Всего на денек! И еще на один! Но дни шли, вот уже наступил май, а ее планы на будущее так и не прояснились. Внизу живота появилась небольшая выпуклость, но скрывать ее было легко. На работе она носила мешковатый комбинезон или водолазный костюм; в таком виде она мужчин не волновала, они относились к ней с тем же равнодушием, что и друг к другу. Мать Роуз, прежде за глаза называвшая Анну “кожа да кости”, была уверена, что жиличка наконец “округлилась” благодаря ее кулинарному искусству. И стала совать ей на обед коробки с едой, наотрез отказываясь брать за них деньги.

Поскольку Анна овладела навыками сварки, под водой она латала корпус и ремонтировала гребной винт. Вместе с другими водолазами она работала на специальных настилах, натянутых под боевыми кораблями. Ее руки чувствовали стук и гуд, доносившиеся из их огромных металлических корпусов. А незнакомая прежде невесомость приводила Анну в дикий восторг. Она расслабленно свешивалась с гребных винтов и с удовольствием чувствовала, как подводные течения шевелят ее ноги в тяжелых ботах. Иногда в ней воскресала надежда, что ее проблема разрешится естественным путем, но всерьез на такой поворот событий уже не рассчитывала, да и не хотела его. Когда Баскомб призвал водолазов сдавать кровь для Красного Креста, Анна в последнюю минуту отказалась, сославшись на боли в животе.

Однажды с “Нормандии”, стоявшей в Манхэттене у причала номер 88, явилась команда водолазов-спасателей, и лейтенант Аксел поручил Анне поводить их по верфи и познакомить с его программой обучения подводному делу. Газета “Бруклин игл” напечатала фотографию Анны. Заголовок гласил:

ЖЕНЩИНА-ВОДОЛАЗ ДЕМОНСТРИРУЕТ БРУКЛИНСКИЙ СТИЛЬ РАБОТЫ СПАСАТЕЛЯМ С “НОРМАНДИИ”

На снимке красовалась улыбающаяся Анна: в комбинезоне, без головного убора, с развевающимися на ветру, несмотря на заколки, волосами. Уже на следующий день этот образ стал восприниматься как картинка из далекого прошлого. Анна держала фотографию на ночном столике и перед сном каждый вечер глядела на нее. Такой счастливой я уже вряд ли буду, говорила она себе. Тем не менее наутро ее ждал еще день счастья – как будто она спала блаженным сном, и тут неожиданный подарок: возможность ненадолго вернуться в него.

Однажды вечером, когда она стягивала с себя водолазный костюм, лейтенант Аксел вдруг сказал:

– Черт возьми, Керриган, как я без тебя обойдусь?

– А зачем вам обходиться без меня, сэр? – осторожно спросила Анна.

– Русские прорвали Кавказский фронт. В считаные дни мы возьмем Тунис и Бизерту. Скоро наши парни вернутся домой и будут искать работу.

– A-а, – с облегчением протянула она. – Вот оно что.

– Меня мигом вышвырнут к чертовой матери. И что? Назад в плоскодонку? Ждать, когда каракатица клюнет? – Он прищурился. – А ты, Керриган, чем займешься? Что-то я с трудом представляю тебя в фартуке с рюшечками.

– Спасибо, сэр.

Аксел фыркнул:

– Это не комплимент. Но все равно, пожалуйста.

Знай он ее тайну, он бы вытолкал ее из кабинета. Но такое ему и в голову не приходило. То была ее затаенная, полная риска радость.

Собственная неискренность огорчала Анну, только когда она писала письма матери; ее подробные отчеты о жизни военно-морской верфи почему-то походили на попытки оправдаться, и Анна подумывала о том, чтобы написать правду: это было бы куда легче. Но для матери ее новость станет тяжелым ударом, она будет казниться за то, что оставила дочь одну. Излить душу мать тоже не сможет: некому; если тетки дочери и ее дедушка с бабушкой все узнают, для Анны их дом будет заказан навсегда. Очередное заблудшее дитя. А мать уже и так настрадалась, нельзя же навлечь на нее еще больший позор.

В первую субботу июня – ее выходной в ту неделю – Анна зашла утром в свой старый дом, чтобы забрать почту; Роуз с семьей по случаю шаббата отправились в синагогу. В вестибюле Анна заглянула в почтовый ящик и среди обычных писем и военных листовок заметила конверт с диковинными марками. На лицевой стороне затейливым косым почерком написано ее имя; почерк до боли знакомый. Она готова была поклясться, что это почерк отца.

Впервые после того, как она уехала из дома, Анна с трудом поднялась на шестой этаж в их прежнюю квартиру; ноги отяжелели и с натугой несли ее, а ведь когда-то она птицей взлетала наверх. Воздух в квартире затхлый, как в старом холодильнике. Анна распахнула окно и, взяв загадочное письмо, вылезла на пожарную лестницу. Карманные часы отца лежали у нее в сумочке – поднятое со дна Нью-Йоркской гавани неопровержимое доказательство, что его нет в живых. И все равно она твердо верила, что письмо от него. Точно знала.

Отец писал слабым неровным почерком из госпиталя в Британском Сомали. Его спасли – выловили из моря через двадцать один день после того, как корабль, на котором он служил, был потоплен немецкой торпедой. Отец с 1937 года плавал на торговых судах. Все это промелькнуло и тут же вылетело у Анны из головы, осталась одна пустота. Он болен, не знает, когда всерьез поправится и сможет ли вернуться. Мне ужасно не хватает вас, мои девочки, я мечтаю вновь с вами увидеться , писал он на адрес почтового ящика в Сан-Франциско. Анна сидела так тихо и так долго, что воробьи начали топорщить перья и ссориться у самых ее ног. Выходит, отец жив, и был жив все это время. Хотя это казалось совершенно невозможным, она почему-то не сильно удивилась.