Дженнифер Иган - Манхэттен-Бич [litres]

Но Анна невольно возвращалась мыслями к пляжу и Декстеру Стайлзу. Не отрывая глаз от ступенек, ведущих к фонтану “Бетесда”, она спросила:

– Как ты думаешь, папа вернется?

Прошел уже год, а то и больше, с той поры как они поминали его вслух, но мать ничуть не удивилась. Возможно, она тоже думала о нем.

– Да, – сказала она. – Сдается мне, что вернется.

– Ты его искала? На пирсах? Или в зале профсоюзных собраний?

– Конечно. И ты об этом знала. Но от ирландцев ведь правды не добьешься. “Мне очень жаль, Агги, милая… надо же такому стрястись… ” В синих глазах поблескивают слезы. А что у человека на уме, в жизни не догадаешься.

– Может, несчастный случай, где-нибудь на пирсе.

– Ну, такое скрывать не стали бы! От вдов и сирот – запросто. А вот с женами хлопот не оберешься.

– Что, если… его кто-то ранил? – сказала Анна, чувствуя, как бешено забилось сердце.

Мать искренне изумилась:

– Анна, я ведь его знаю давно и за все это время не припомню ни единого врага.

– С чего ты так уверена?

Мать не сразу нашлась, что ответить.

– Все свои дела он оставил в полном порядке, – наконец сказала она. – Наличные, банковские книжки… Уцепиться не за что – ни единой ниточки. Люди, которые… которые внезапно исчезают – ты ведь об этом толкуешь, – с ними такое происходит без предупреждения.

Анна как-то упустила это из виду. Она стала мысленно перебирать подробности, и ее вдруг пронзила досада на себя, такая острая, что пришлось прислониться к балюстраде, чтобы не упасть.

После долгого молчания она спросила:

– Думаешь, он где-то далеко?

– Не могу себе представить, чтобы он был где-то рядом, но не с нами.

– И чем он занимается?

– Понятия не имею.

– И все-таки, как ты думаешь?

Мать посмотрела ей в глаза:

– Я, Анна, о нем вообще не думаю. Правда.

– О чем же ты тогда думаешь?

На материнских щеках вспыхнули алые пятна. Она была в ярости. Анна тоже разозлилась, и злость придала ей сил, будто она готовилась к битве с собственной злостью.

– Ты отлично знаешь, о чем я думаю, – проронила мать.

Вскоре после того как Сильвио отнес Лидию наверх, в квартиру (по дороге домой она всегда вела себя спокойнее), раздался небрежный стук в дверь, и на пороге появилась Брианн. Отдуваясь после подъема на шестой этаж, она сбросила пальто, и комнату заполонил аромат роз и жасмина, и вдобавок какой-то аптечный запашок, вроде гамамелиса. Ну, конечно, “Дева озера”. Сколько Анна себя помнит, ее тетка всегда прыскалась этими духами. “Против них ни один мужик не устоит”, – охотно и не без язвительности повторяла она; впрочем, в ее словах была и доля правды.

Отдышавшись, Брианн встала, расцеловалась с Анной и ее матерью и, склонив голову на бок, ласково посмотрела на Лидию.

– Как жизнь в соляных рудниках? – обратилась она к Анне. – По-прежнему смазываешь механизм войны для нашего милитариста-президента?

– Вообще-то я надеюсь продать тебе облигацию военного займа.

– Куплю непременно. Когда рак на горе свистнет.

– Мы отстаем от Филадельфии и Чарлстона. А мама не разрешает мне вступать в клуб “Десять процентов” [22] Во время Второй мировой войны американское правительство объявило кампанию по сбору средств на военные нужды под правительственные облигации: участники кампании обязывались регулярно отчислять 10 % от зарплаты. .

– Она только о войне и талдычит, – заметила Брианн, обращаясь к матери Анны. – Боюсь, мне этот диалект незнаком.

– Она хочет, чтобы десять процентов от зарплаты ей выдавали военными облигациями, – хмуро сказала мать, продолжая кормить Лидию. Они с Анной теперь часами не разговаривали.

– Ясное дело: ты, главное, купи побольше облигаций, и тебе отсыплют кучу каких-нибудь побрякушек, – насмешливо сказала Брианн. – Ну-ка, выкладывай начистоту.

– Я поставила свою подпись в общем списке, он уйдет в плавание на борту военного корабля “Айова”, – с гордостью отчеканила Анна, хотя знала, что тетка сочтет это полной глупостью.

– Вы послушайте, что она несет! Тебя, голубушка, прямо-таки заворожили. Война эта с самого начала никакого отношения к нам не имела. А япошки сыграли Рузвельту на руку. Не удивлюсь, если выяснится, что он, хорек, им за это еще и заплатил.

– Ты прямо как отец Кофлин [23] Чарльз Кофлин (1891–1979) – американский религиозный деятель, популярный радиопроповедник в 1930-х гг.; симпатизировал Гитлеру и Муссолини. , – заметила мать Анны.

– Властям стоило бы оставить отцу Кофлину его радиопередачу. А Линди [24] Линди – прозвище американского авиатора Чарльза Огастаса Линдберга (1902–1974). В 1940-х гг. выступал за неучастие США во Второй мировой войне и в начале войны выказывал поддержку Гитлеру и Муссолини. должен был выставить свою кандидатуру на президентских выборах – он бы задал Рузвельту заслуженную трепку.

– Тетя, твой Линдберг уже выступает за войну.

– Ха! Он же понимает: скажи он напрямки все, что думает, его бы затравили.

– Отец Кофлин – бешеный пес, – вставила мать Анны.

– Гитлеру всего лишь нужна хорошая трепка, – заявила Брианн, – Он натуральный хулиган в песочнице, и что? Из-за него наши парни должны умирать? Я говорю не только про солдат и моряков. А наши ребята на торговых судах? Сейчас они все в Шипсхед-Бей, там у них новый центр переподготовки. Еда, оружие, одеяла, палатки – как, по-твоему, кто все это доставит к полю битвы? Немцы торпедируют эти шаланды десятками, а у ребят даже приличных винтовок нет, им нечем защищаться.

Щеки у Брианн пылали.

– Вот для этого, тетя, и выпускают облигации. Чтобы задать Гитлеру трепку.

– Ладно. Сколько?

– Один доллар? Два?

– Так и быть, пять. А ты когда в колледж вернешься?

– Спасибо, тетя!

Брианн вынула из сумочки пятидолларовую купюру и следом – бутылочку шартреза. Несколько лет назад у нее завелся “близкий дружок” – оптовый торговец лангустами; он на нее денег не жалел, и Брианн могла позволить себе закупаться в универмаге “Эйбрахам и Стросс” и ублажаться шартрезом по десять долларов за бутылку. Но приводить его к родне она стеснялась.

Анна с матерью понимающе усмехнулись; в присутствии Брианн обе остро чувствовали, что они очень схожи. Брианн уже стукнуло сорок семь; она – женщина дородная, с хриплым голосом, а ее малиновая помада напоминает о минувших временах, словно улыбка Чеширского кота, висящая в воздухе сама по себе. В семнадцать лет она сменила имя на французистое, Брианн Белльэр, и вошла в труппу варьете “Безумства”. Восемь лет спустя туда же поступила мать Анны, но они с Брианн почти никогда не выступали на сцене одновременно; а потом Брианн повздорила с “Мистером 3.”, ушла и стала участвовать в более “смелых” ревю, таких как “Скандалы” Джорджа Уайта и “Суета сует” Эрла Кэрролла. Если верить рассказам Брианн, ее жизнь – это непрерывная цепь бурных романов, чудесных спасений от неминуемой гибели, неудачных браков, третьестепенных ролей в семи кинокартинах и разных мелких нарушений закона на почве злоупотребления спиртным и непристойной наготы на сцене. Все осталось в прошлом, проверку временем выдержал только шотландский виски, частенько говорит она. Таков ее суровый вердикт: ничто из тусклых и ненадежных даров мира не идет ни в какое сравнение со стаканом виски с содовой – он действует безотказно. А хуже всего мужчины: сплошь предатели, вши поганые, лентяи никчемные, но и винить их нельзя: ведь на свет их произвели тоже по дури. Наилучший итог брака – богатое бездетное вдовство. Брианн удалось лишь остаться бездетной.