Дженнифер Иган - Манхэттен-Бич [litres]

– Один морской волк научил, – ответил Фармингдейл. – Сам он сплел пятьсот шестьдесят штук, представляешь? Хранит их в шкафчике в Ринкон-Аннексе, под замком.

В ту пору морскими волками называли тех моряков, которые смолоду плавали еще на деревянных посудинах – тогда “плавать” значило буквально плавать.

– Он еще жив? – спросил Эдди.

– Последний раз я его видел, поди, года два назад, – ответил второй помощник.

– Их, настоящих морских волков, становится все меньше, – заметил Эдди.

Еще пять лет назад на борту чуть ли не каждого судна был один, а то и два морских волка, и у каждого в кармане лежал пальмовый воск, игла и моток шпагата. Эдди подозревал, что Военное управление торгового флота постепенно списывает их на берег.

– Один у нас есть, – продолжал Фармингдейл. – Пью, третий кок.

– Надо же, повезло!

Фармингдейл чуть наклонил голову; поди пойми, что он хочет этим сказать. Второй помощник, даже когда трезв, сторонится людей; кто его знает, что у него на уме. Но присутствие на борту “Элизабет Симэн” настоящего морского волка очень ободряло. Их называли “железными людьми в деревянных посудинах”, в отличие от нынешних деревянных людей в железных посудинах, таких, как Киттредж, Фармингдейл и сам Эдди. От старых морских волков веяло мифом о происхождении всего сущего, они не оторвались от корней, в том числе и от корней языка. Эдди никогда прежде не замечал, сколько давно привычных слов напрямую связаны с морем, от “вверх дном” до “отдать концы”, “понять, куда ветер дует”, “корма”, “кормчий”, “тонуть”, “залечь на дно”, “пришвартоваться”, “дрейф” и “дрейфить”, “взять на буксир”. Он охотно пользовался этими словами в повседневной жизни, чувствовал в них что-то исконное – некую глубоко сокрытую истину. Ему казалось, что сам он, когда еще жил на суше, уже, фигурально говоря, улавливал очертания той истины. В море он к ней приблизился. А морские волки к ней еще ближе.

Оставив Фармингдейла на мостике, Эдди пошел заносить в бортовой журнал данные своей вахты: курс 170, свежий ветер при умеренной попутной волне. Потом зашел в кают-компанию за своим “ночным обедом”: бутербродом с мясом и кофе, затем налил чашку молока для радиста: у того одна нога держится на металлической подпорке (наверно, последствия полиомиелита, решил Эдди), и ему трудно ходить по лестницам.

У Эдди вошло в привычку заглядывать после вахты к радисту – в свою пустую каюту его не очень-то тянуло.

– Черт возьми, третий, какой же ты молодец! – обрадовался Спаркс и взял чашку.

Прежде чем закурить, Эдди проверил, надежно ли штора затемнения закрывает окно. Радисту было под пятьдесят: маленький, хрупкий, под отекшими веками не видно ресниц.

– Я отчасти тритон: хвост у меня сам отваливается и тут же снова отрастает, – сказал он.

Голос у него какой-то замогильный, причем с ирландским акцентом. Спаркс – гомосексуалист; Эдди про это знает, но откуда, понятия не имеет. Спаркс рос в Новом Орлеане и с двадцати лет ходил в море. Он трезвенник – большая редкость среди ирландцев.

– Ох, как же я об этом мечтал, – сказал радист, глядя в чашку, и тут же в несколько глотков с наслаждением выпил содержимое. – Ради чашки молока я готов ползти по битому стеклу, как курильщик опиума ради трубки с зельем.

– Может, тебе опиум понравился бы больше.

Радист фыркнул.

– Мало того, что мне не обойтись без жратвы, сна и сигарет; вдобавок приходится волочить за собой эту треклятую ногу. Наркомания мне просто не по карману.

– В притонах курильщиков опиума мне доводилось видеть и калек.

– Ясное дело: они же пытаются забыть, что они калеки! Как тебе такой расклад: на ноге, черт ее подери, у тебя подпорка, есть загвоздка еще почище этой, но ты возомнил, что все твои долбаные проблемы решены, а на самом деле ты просто-напросто засунул башку себе в задницу.

Радист вытряхнул в рот последние капли молока. У Эдди сжалось сердце: мало того, что Спаркс педик плюс калека, судьба не дала ему ни красивой внешности, ни денег, ни физической силы. Как он терпит такую жизнь? А он не просто терпит, он никогда не унывает.

– Твоя мать, Спаркс, наверно, очень тебя любила, – проронил Эдди.

– С чего ты это ляпнул?

– Да так, догадался.

– Знаешь что? Собери свои догадки и сунь себе в ухо. Мать была в камере самая запойная из всех. Однажды решила чмокнуть меня на ночь, и ее вырвало прямо на мою постель! Клянусь Богородицей, моя мать была свинья свиньей.

– Ты что несешь?! Не к добру это, – осадил его Эдди. – Разве можно так говорить о матери?!

– Не к добру иметь такую мать , – отрезал Спаркс. – Жить с ней было невозможно. Отцу пришлось поместить ее в специальное заведение. Зато у меня была чудесная сестричка. Лили. Она называла меня “мой маленький одуванчик” – не гогочи, черт возьми, не то я приколочу тебя к стенке, твою мать.

И тут же сам рассмеялся – он смеялся всегда. Заставить его замолчать могла только “Радиограмма для торговых судов союзников”. Радиограммы передавались ежедневно в определенное время по Гринвичу – для этого на часах в радиорубке имелась вторая часовая стрелка. В три ноль ноль радист переводил приемник с пятисот килогерц на более высокую частоту и, надев наушники, искал в эфире тех, кто вызывал кодовые номера “Элизабет Симэн”. Поскольку торговые суда союзников соблюдали режим молчания, радисту надо было только слушать. Он наклонился к передатчику и оцепенел, как будто он сам или его металлическая ортопедическая подпорка были способны принимать сигналы.

Эдди отнес пустую чашку на камбуз. Спать еще не хотелось, и он вышел в дверь рядом со своей каютой. Ночь стояла тихая, облака заволокли луну, и там и сям ее рассеянный свет мерцал на гребнях волн. Корабль покачивало, эта качка казалась особенно приятной и умиротворяющей после жесткой неподатливой суши. Эдди чувствовал, что его наполняет ничем не отягощенное восприятие окружающего мира.

Оно поддерживало его в те годы, когда он ходил на кораблях в джунгли Востока: из Сан-Франциско в Китай, Индонезию и Бирму – через Гонолулу и Манилу. На затененных улочках, что тянутся вверх над шанхайским портом, он вслушивался в звуки повседневной жизни, долетавшие из обнесенных стенами двориков: плач младенцев, звяканье кухонной утвари. Иногда сквозь открытую дверь он мельком видел, как незнакомая китаянка с неуверенной, скованной грацией фламинго семенит на крошечных от многолетнего бинтования ступнях.

Загадки мира. Раньше он не верил, что они существуют. Думал, они встречаются только в книгах, которые читают детям дамы-благотворительницы.

В конце концов он вернулся к себе в каюту. Без балласта в виде соседей, сопящих рядом на койках, он чувствовал себя щепкой в морских волнах. Сам не зная зачем, он выдвинул ящик письменного стола и ахнул: перед ним лежал конверт, который он сунул туда в первый же день на борту, после того как подписал трудовой договор. И напрочь забыл про письмо. Забыл Ингрид. Не мог толком вспомнить, как она выглядит. Далекие, оставшиеся в прошлом вещи постепенно становились чем-то умозрительным, потом воображаемым, затем нереальным. И наконец, вообще переставали существовать.