Стефани Стори - Камень Дуччо

За окном рассыпался и ворвался в каморку чей-то звонкий смех.

– Что это творится там, снаружи? – спросил Джокондо. – Столько людей сегодня высыпали на улицы. Хотел бы тешиться надеждой на то, что все это – в честь моего нового портрета, но даже я понимаю, что это лишь мое глупое мечтание. – Джокондо подошел к окну и из-за плеча Леонардо посмотрел вниз. – Такое столпотворение бывает только на праздники.

Леонардо был далек от желания что-то объяснять шелкоторговцу и послал вопросительный взгляд Салаи.

– А это сегодня открывают статую Давида на площади, синьор, – сказал понятливый Салаи.

– Ах да, конечно. Не могу поверить, что забыл об этом! – Джокондо махнул Леонардо рукой, прося пропустить его поближе к окну. – Я-то ожидал, что вы посетите церемонию, маэстро. Что будете восседать в креслах для особо почетных гостей.

– Я не люблю толпу.

– Не любите толпу! – рассмеялся коммерсант. – Давайте пойдем туда вместе! Хорошая прогулка – лучший способ отметить чудесное приобретение для моего маленького чистенького кабинета.

Собираясь на выход, Леонардо нарочно наклонился, чтобы не оказаться лицом к камину и картине. Он не желал запомнить портрет висящим над уродливым столом в этой затхлой каморке. Он хотел, чтобы в памяти он остался таким, каким был выставлен в его просторной светлой студии, – купающимся в солнечных лучах, в окружении принадлежащих ему вещей.

Однако, подняв голову, он оказался лицом к лицу с Лизой. С живой, а не нарисованной.

Она стояла в проеме двери и не отводила взгляда от портрета над письменным столом. Ее глаза блестели. Краска медленно разливалась по ее груди и шее. Леонардо надеялся, что она улыбнется. Но она не улыбалась.

– Не правда ли, он – совершенство? – Джокондо быстро пересек комнатушку и обнял Лизу за талию. – Теперь-то мне не придется делить тебя ни с кем. – Он чмокнул ее в щеку.

Леонардо хотел рассказать ей о том, сколько народу пришло в его студию поглядеть на ее портрет, обсудить ее, увидеть. Но он знал, что не сможет задушевно поговорить с ней в присутствии супруга, и, кроме того, теперь он понял, сколь незначителен был приготовленный для нее, но не состоявшийся подарок. Что значит один вечер всеобщего восхищения в сравнении с вечностью заточения в этих убогих стенах?

– Мы собрались на церемонию открытия нового Давида, которого изваял тот юноша. Люди очень волнуются. Вон их сколько на улице, ты только посмотри. – Джокондо указал рукой на окно, но Лиза не отрывала взгляда от портрета. Небольшая бороздка залегла меж ее бровей.

Помнила ли она прощальную полуулыбку, которую подарила ему, выходя из его студии? Догадывалась ли о том, как выглядела в тот момент? И видела ли сейчас, глядя на свое изображение, то, что тогда увидел он? Или что-то свое?

– Лучше бы нам поспешить, не то пропустим все самое интересное. – Джокондо оглядел себя в маленькое зеркальце, висящее на стене, и напялил красную шелковую шляпу. – Идем, Лиза. – Он подал супруге руку.

– Прошу извинить меня, я не могу. Что-то голова разболелась.

– О! – Джокондо выглядел разочарованным. – Но тогда ты все пропустишь. Надеюсь, тебе скоро полегчает. Идемте, маэстро.

Неужели пришло время уходить? Так скоро? Он посмотрел на Лизу, рассчитывая на один последний взгляд, одну последнюю крохотную улыбку, последний всполох стыдливого румянца на ее лице. Но она, не меняя выражения, не отводила глаз от своего портрета. Как будто его, Леонардо, и не было в этой комнате.

– Маэстро Леонардо, per favore, – нетерпеливо поторопил с порога Джокондо.

Леонардо почувствовал, как отяжелели, налились свинцом его ноги, когда он последовал за Джокондо, оставив Лизу в комнатушке. Идя сумрачным узким коридором, он оглянулся на кабинет, где она все еще стояла. И в первый раз увидел свою картину висящей над столешницей уродливого стола. С этого расстояния она выглядела как заурядный домашний портрет, маленький и неинтересный, сосланный в крохотную приватную комнату.

Пока Джокондо уводил Леонардо все дальше и дальше от Лизы, он напоминал себе о том, что она – жена и мать и дорожит этими своими званиями. Пусть это несправедливо, но так устроен мир, которому она принадлежит. Она не могла бы уйти с ним. Это невозможно.

Микеланджело что было духу мчался через Понте-алле-Грацие, самый длинный мост во всей Флоренции. Он задыхался, легкие жгло огнем, но он не останавливался. Он не хотел опоздать на церемонию.

Лишь когда друг Граначчи ушел со сторожевой башни, Микеланджело осознал всю глубину и силу своего желания увидеть открытие статуи. Он в кровь разбивал руки, подорвал зрение, работал как одержимый, едва не умер от переутомления, навлек на себя гнев отца, довел до безумия брата, спалившего их отчий дом, – и все это ради того, чтобы вызвать Давида к жизни. Он влил свою кровь в этот мрамор и наполнил своим дыханием его легкие. Он вложил в статую всего себя, и это он сам сейчас обнаженным предстанет перед всей Флоренцией там, на площади Синьории.

Уже перебравшись на северный берег Арно, он вдруг понял, что буквально взмок и его неказистая одежда пропахла потом. Он подумал было остановиться у реки и вымыться, но тут же отказался от этой затеи. Тогда он точно опоздает на церемонию.

Да и не впервой, с некоторой стыдливостью решил Микеланджело, ему придется в неопрятном виде явиться на важное общественное мероприятие.

Он свернул на улицу, всегда бойкую и оживленную, и с удивлением увидел, что она практически пуста. Впрочем, задумываться об этом было некогда, так как он уже свернул в переулок, в другом конце которого виднелись изящные арки Лоджии деи Ланци и выход на площадь Синьории. Статуя его Давида установлена на несколько шагов вправо от лоджии. Значит, он уже почти на месте. Однако все подходы к площади были запружены народом. Желудок Микеланджело свело от волнения. Неужели церемония окончилась и люди уже расходятся?

– Permesso, – пробормотал он, вклинившись в людскую массу. Он надеялся на то, что опоздал все же незначительно.

Только начав пробираться через толпу, он осознал, насколько она огромна, настоящее столпотворение. Все эти люди, как и он, двигались к площади. Он встал на цыпочки, чтобы посмотреть поверх голов, но увидел впереди бескрайнее человеческое море. Должно быть, городские власти установили там кордон и осматривают каждого, кто входит на площадь, опасаясь новых актов вандализма.

– Permesso, – повторил он уже громче. Сунулся в одну сторону, потом в другую, но ему не удалось даже на шаг приблизиться к площади. – Scusa!

– Осади, ты, олух, – рявкнул на него дородный фермер.

– Мне надо на площадь.

– Всем надо, не видишь, что ли. А места на всех не хватает, capito?