Стефани Стори - Камень Дуччо

– Нет, Салаи. Я должен лично принести его. Это часть ритуала, оплаченного заказчиком. Личная встреча с маэстро, на которой он сможет посмаковать достоинства своего приобретения.

Леонардо оглядел себя в зеркало. Борода аккуратно подстрижена. Чистые чулки натянуты, как полагается, без складок. Перстень с птичкой сияет как новенький, недаром камни в нем недавно почистили. А камзол из изумрудно-зеленой тафты наверняка произведет на шелкоторговца достойное впечатление.

Леонардо с Салаи покинули студию в мрачном молчании. На улице Леонардо с удивлением увидел, как толпы мужчин, женщин, стариков и детей, оживленно переговариваясь и смеясь, тянутся в центр города. Был пасмурный воскресный день, утренняя месса давно закончилась. Обычно воскресенья посвящаются отдыху, раздумьям и молитве, а сегодня на улицах царила праздничная атмосфера.

– Что это происходит?

– Так сегодня же город торжественно открывает Давида работы Микеланджело, – пояснил Салаи, страдальчески кривясь. – Вот я и подумал, что, если назначить доставку на сегодня, вы, мастер, немного отвлечетесь от грустных мыслей.

Леонардо кивнул.

– Знаешь, Джакомо, иногда ты бываешь сметлив.

Крепко держа под мышкой портрет, Леонардо проталкивался против потока предвкушающих праздник горожан. Впрочем, толпа заметно редела по мере того, как они удалялись от площади Синьории. Смех и веселые голоса постепенно затихали вдали. Леонардо шел все медленнее, но, как он ни тянул время, они уже поворачивали на виа делла Стуфа. Странное дело: эта улица теперь не выглядела такой шикарной и блестящей, какой виделась ему в юношестве и в тот день, когда Лиза впервые позировала для него. Узкая. Мрачная и темная. Заплаты свежей краски на фасадах особняков, растерявших свою былую роскошь, не могли прикрыть вековую копоть и пятна плесени.

Они подошли к дверям особняка Джокондо. Настало время вернуть достойную даму ее супругу. Запечатленный на портрете образ – его собственность, такая же законная, как и сам оригинал. Пользуясь своим правом, супруг повесит портрет в семейной гостиной и навеки заточит его там, где посетители будут скользить по нему беглым взглядом, но в действительности не увидят его. Ибо в глазах гостей дома Лиза всегда была и будет всего лишь хозяйкой, женой своего мужа и моделью Мастера из Винчи. Собственно, таковой она и являлась. Лиза давно уже привыкла безропотно принимать свое место в этом мире. Ему тоже нужно научиться жить с этим. Леонардо глубоко вдохнул и постучал.

В горле у него пересохло, в животе урчало от голода. Микеланджело в который раз сунул руку в суму. Там была куча золотых флоринов и больше ничего: ни вина, ни хлеба, ни кусочка вяленой рыбы. В последний раз он ел вчера вечером, а сегодня утром допил последний глоток вина. Он положил на язык флорин в несбыточной надежде утолить голод и подумал о том, как бесполезны деньги, когда их негде потратить. Чтобы утолить голод и жажду, нужно сходить на рынок. Но он не мог. Пока еще не мог. Не сегодня.

Он скрывался здесь почти неделю. Выскочив, как ошпаренный, из студии Леонардо, он не покинул город, а направился в свое излюбленное тайное место: в заброшенную сторожевую башню Сан-Никколо на восточной окраине Флоренции. Трехъярусная башня была построена в 1300-х годах, но пустовала, сколько себя помнил Микеланджело. Он использовал ее как укрытие еще со времен своего отрочества.

В его суме нашлось несколько листов бумаги и кусочек сангины, так что он, устроившись на крыше, коротал дни за рисованием и сочинением неуклюжих, но полных чувства стихов.

«Как просто череду счастливых лет прервет короткий миг, не дольше часа, повергнув в скорби бесконечные пределы», – писал Микеланджело. Обосновавшись здесь, он высек резцом на стене подобие календаря и теперь старательно вел счет дням. Согласно его расчетам, сегодня было второе воскресенье сентября – день торжественного открытия Давида.

Микеланджело встал и вгляделся вдаль. Ему хорошо виден возвышающийся над городом массивный дворец Синьории. Под сенью его высоченной башни Давид явится городу и миру. Микеланджело посмотрит церемонию с крыши. Может быть, даже услышит отзвуки радостных возгласов или гневных криков. Отсюда он будет наблюдать за действом, тогда как действо не будет наблюдать за ним.

Микеланджело пробежал взглядом по постройкам и зданиям Флоренции. Как всегда, взор его остановился на красном куполе кафедрального собора. Помнится, когда он три года назад возвратился во Флоренцию, он смотрел на Дуомо с любовью и облегчением; сегодня же его вид вызывал в нем тревогу. Слишком много славных страниц вписано в историю Флоренции, слишком много здесь бессмертных творений искусства, слишком много величия. Что, если он не достоин всего этого, не дотягивает до заоблачной планки?

Когда он впервые прикоснулся резцом к камню Дуччо, в его душе зародилась по-детски наивная мечта о том, что его столкновение с Леонардо войдет в историю города как одно из величайших соперничеств между мастерами искусства. Флоренция на весь мир славилась такими творческими состязаниями.

В 1401 году, например, во славу наступления нового века город объявил конкурс на лучшие чеканки для украшения дверей баптистерия. Первейшие художники Флоренции состязались за честь удостоиться этого заказа. В итоге все отсеялись, кроме двух искусных ювелиров: Филиппо Брунеллески и Лоренцо Гиберти. Брунеллески был старше и имел больше опыта, к тому же уже состоял в гильдии золотых дел мастеров. А Гиберти учился главным образом на живописца. Но оба одинаково страстно желали прославиться, и каждый считал себя лучшим исполнителем этого важного заказа.

Жюри пришлось назначить второй тур конкурса, чтобы определить победителя. Брунеллески и Гиберти должны были сделать образец чеканной бронзовой пластины на ветхозаветный сюжет о том, как по велению Бога Авраам в знак преклонения перед Всемогущим готовится принести в жертву своего сына Исаака. Художники с жаром взялись за дело и трудились дни и ночи напролет. Каждый превзошел себя, стараясь превзойти соперника, и каждый вложил всю душу в свое произведение.

Вдохновленный великими традициями античного искусства, Брунеллески поднялся к вершинам реализма и наполнил свой рельеф драматизмом жизненной сцены. Человеческие фигуры он передал в момент агонии – пронзительно, во всех натуралистических подробностях. Стремительность линий и резкие изгибы форм подчеркивали жестокие моральные терзания и душевный надлом отца, приносящего в жертву Богу своего возлюбленного сына. На скрученном теле несчастного Исаака виднелись каждая косточка и каждая жилка. Сцена в изображении Брунеллески получилась столь физически и психологически реалистичной, что древние римляне, несомненно, приняли бы ее за работу современника. Строгое жюри не могло вообразить, чтобы кто-то сумел создать лучший образец классического искусства.