Ласло Немет - Милосердие

Утро выдалось дивное. Когда Агнеш вышла из комнаты, пропитанной старческим запахом, на галерею, во дворе уже натягивали шатры, таскали из Общества чтения скамьи: дом не вместил бы сто — сто пятьдесят человек гостей. Перед сараем и на выходящем к нему углу галереи целый отряд соседок и родственниц ошпаривал и ощипывал кур; вырвавшийся у кого-то петух с перерезанным горлом волочил кровавый след смертного своего отчаяния, взлетая и спотыкаясь меж малых и больших луж, вытекших из его собратьев, аж до самой шелковицы; входили во двор бабы с корзинами, заглядывали на галерею, затем, поздоровавшись со всеми, кто находился вокруг, осведомлялись, куда идти, и бочком проходили на кухню, складывая перед хозяйкой, на стол для процеживания молока, глазированные торты с поздравлениями молодым (народ попроще ограничивался корзиночкой медового печенья). С одной из таких групп пришла, с обычным своим несмолкающим смехом, тетушка Мозеш — деревенская портниха, на сей раз как одевальщица, чтобы, если потребуется, подшить, подколоть что-нибудь на купленном в Пеште готовом платье и прикрепить фату. «Приходи и ты тоже», — попросила Бёжике Агнеш, искавшую воду для умывания, словно одевание подвенечного платья было столь важным и ответственным делом, что для него, кроме профессиональных рук тетушки Мозеш, зеркала в большой комнате и собственных перепуганных глаз, обязательно нужен был критический взгляд столичной родственницы. Бедняжка Бёжике, словно похудевшая за ночь, стояла потерянно перед зеркалом в белоснежном платье, с трудом сочетавшемся со смуглым ее, чуть-чуть волосатым телом, а тетушка Мозеш, под еще более, чем обычно, подобострастным смехом скрывая обиду (вишь ты, не хороша она была Кертесам шить подвенечное платье), предлагала то тут, то там что-нибудь подшить или убрать на этой пештской штуковине (как она про себя называла платье), а Бёжике каждый раз вопрошающе смотрела на Агнеш, как бы пробуя угадать ее мнение, — хорошо ли то, что делает тетушка Мозеш своими быстрыми пальцами, не погубит ли она этим платье, а заодно и все ее замужество. Когда же для пробы на нее накинули еще и фату, она показалась Агнеш такой жалкой, похожей, в ее двадцать четыре года, не на невесту, а на девочку-подростка перед обрядом конфирмации, готовую в любой миг превратиться в пугливую косулю. Тетушка Мозеш для пущей уверенности позвала в комнату преподобного жениха, который как раз вместе с двоюродным братом вернулся от тюкрёшского священника, у которого, как у бывшего однокашника, остановился на ночь епископ. Жених мягким поповским шагом обошел невесту со всех сторон, затем, встав против нее, осмотрел сверху донизу. «Не могу отделить, — сказал он, довольно ловко уклонившись от прямой оценки и избежав в то же время чрезмерной елейности, — подвенечный наряд от невесты. Какое бы платье она ни надела, я вижу лишь ее прекрасную душу». Чем Бёжике, очевидно, осталась довольна более, чем подобострастно похохатывающая тетушка Мозеш.

Тем временем прибыли фарнадцы: Матильдка, вся в волнении от предстоящего (завоеванного ценой слез и истерик) выступления в роли подружки, и тетя Ида, с тенями, оставленными на ее лице постоянной борьбой за семью, и с сознанием значительности, даже величия этой своей борьбы; с этого момента большая горница, где все еще не выветрился запах курева, сливовой палинки и постели, оставшийся от ночевавших тут мужчин, превратилась в нечто вроде театральной уборной, где тюль, крепдешин, подмазанные мелом туфли, однажды сделанные и снова растрепавшиеся прически закружились в водовороте, чтобы в конце концов из него возникло несколько девушек, которых не стыдно будет посадить в экипажи. «А ты что же не одеваешься?» — спросила тетя Ида у Агнеш. «В самом деле, Агнешке», — очнулась Бёжике. «О, у меня одевание много времени не займет», — махнула рукой Агнеш, но все же пошла в маленькую комнату к своему чемодану. Спустя четверть часа она в самом деле была готова и, закрутив свои не знающие щипцов прямые, жесткие волосы в узел над умытым в холодной воде лицом, бросила любопытный взгляд в украшенное бессмертниками бабушкино зеркало в большой рамке, которое мало того что искривляло изображение, но еще и оставляло на нем слепые полосы. «Пожалуй, лучше все-таки было бы взять платье напрокат, — подумала она, ужасаясь — после мельтешащих в глазах оборок — простоте своего наряда. — Не выделялась бы так из свадебного шествия». «Вот как, стало быть, одеваются в Пеште невестины подружки?» — сказала у нее за спиной бабушка. Но зеркало не выдало, что у нее на лице: недовольство нарушением старых обычаев или улыбка, с какой она воспринимала среди причуд моды то, что ей все-таки нравилось.

Однако с того момента, как Агнеш вышла в нечто вроде передней — прежнюю кухню стариков, она и по собственным движениям, и по обращенным на нее взглядам убеждалась, что платье, сшитое Густикой, скорее всего получилось удачно. Первой, с кем она встретилась, была Мальвинка, младшая из фарнадских сестер; вертя в руках горячие щипцы для завивки, она мчалась из устроенного в гостиной вспомогательного цеха в большую горницу; когда она увидела Агнеш, в водянисто-голубых глазах ее сначала мелькнуло нечто вроде испуга, будто от некоего неожиданного явления, требующего усиленной работы мысли, но, когда на мгновение она сама и щипцы у нее в руке замерли, испуг перешел в ужас, словно в рыбном пруду, каким является такая вот свадьба, среди провинциальных красавиц вдруг появилась акула, готовая свести на нет все их усилия; не промолвив ни слова, забыв об охлаждении щипцов, Мальвинка умчалась в большую комнату, к ничего не подозревающей родне. Следующим был Шани, долговязый брат Бёжике, приехавший ночью, со множеством пересадок, из Кестхейя, где, пройдя богатую практику в таких бытующих в национальной армии занятиях, как пьянство и драки, он посвятил себя аграрным наукам. По соломе, застрявшей в его волосах, было видно, что остаток ночи он проспал в амбаре, но на нем уже были черные брюки и рубашка с накрахмаленной грудью, и он как раз искал какую-нибудь женщину, которая застегнула бы ему пуговицу на горле. «Слушай, Агика, — бросился он к ней, весь поглощенный своей заботой, — я в солдатах совсем отвык от этой ерунды». Агнеш, поставив таз, ловким движением продела пуговицу под его кадыком в давно утратившую девственность петлю. «Пардон, — сказал он, — мы же с тобой еще не виделись». И, прежде чем в двойном тюкрёшском поцелуе прижать к ее щекам жесткую щетку усов, слегка отодвинув от Себя, осмотрел Агнеш. «Ух, так его перетак!» — с восторгом повторил он отцовское выражение, в котором была уже и уважительная дистанция между женщиной и мужчиной. «Наверняка считает, что я недавно потеряла невинность», — думала Агнеш, без раздражения терпя его пристальный взгляд. Дружку своего она встретила на галерее вытирающим запылившиеся во время утренней прогулки лаковые туфли, в новеньком, специально для этого случая сшитом смокинге. «О, какой вы элегантный, — сказала Агнеш, выплескивая воду из таза на огражденное кольями хилое ореховое дерево. — Если бы я знала, что у меня такой дружка будет, с иголочки, — продолжала она, с веселым кокетством воспринимая его изумленный взгляд, — постаралась бы нарядиться получше… Напрокат бы взяла платье, — добавила она, — сама я еще недостаточно зарабатываю». То, что мучившую ее проблему — платье напрокат — она, словно перчатку, вызов их бедности, взяла сейчас и отшвырнула прочь, наполнило ее таким весельем, что она почти физически ощутила, как кожа ее начинает сиять на одну-две световых единицы ярче. Дёнци, от блеска своих туфель обратив взгляд к другому источнику излучения, лишь смотрел на нее своими черными глазками, блики в которых стали более влажными («симпатический перевес»), чем можно было ожидать от мужских глаз, но Агнеш чувствовала, что в холодноватой, немного слишком уж серьезной для него подружке он сейчас получил сверкающую, дразнящую воображение игрушку, которая сделала их парную роль заманчивой и для него. «Смотри-ка, — сказал он, кладя щетку на перила галереи, — вот тебе и докторша. Что бы сказали ваши больные, если бы вас сейчас увидели?» — «Только не надо говорить, что вы начинаете понимать своего друга, — наслаждалась Агнеш тем необычным, радостно-дразнящим тоном, с каким она играла сейчас чувствами другого человека. — А то я обижусь».