Ласло Немет - Милосердие

Конечно, был, кроме несчастных Тейнов, еще один человек, которого «последние события» ощутимо задели, — тетя Фрида. Правда, квартирант избавил ее от тех волнений, в которые ее неминуемо ввергла бы весть о помолвке. Кертес тянул с признанием, в глазах живущей с ним под одной крышей и весьма щепетильной в вопросах морали дамы равнозначным скандалу, до того момента, пока необходимость в нем вообще не отпала. Так что отношения между жильцом и некой неизвестной женщиной так и не вышли за рамки обсуждаемых лишь с Кендерешихой домыслов. («Не знаю, что он так зачастил к этому своему другу. Er ist ganz verändert [221] Он стал совсем другим (нем.) . , он так изменился». — «Может у господина учителя есть кто-то?» — «Die soll doch eine ganz junge Frau sein» [222] Это, должно быть, совсем молодая женщина (нем.) . . — «Молодая женщина? В его-то возрасте?» — «Er ist doch kein Junggeselle» [223] Он ведь, к тому же, не холостяк (нем.) . .) И вот, после полученных с Матры [224] Матра — горный массив на севере Венгрии. открыток, которые несколько успокоили тетю Фриду («Er ist dort mit den Buben [225] Он там с ребятами (нем.) . . Если бы у него кто-нибудь был, он не поехал бы в этот лагерь»), она узнала, какой вираж совершил вдруг ее жилец. Причем узнала лишь через день, через два после того, как Кертес, прямо в спортивной одежде и с рюкзаком (это госпоже Кертес труднее всего было вынести молча), явился, в соответствии с их соглашением, в квартирку госпожи Рот. «Er hat nichts gesagt, gar nicht [226] Он ничего не сказал, ни словечка (нем.) . , — обиженно говорила тетя Фрида Агнеш, когда та, пользуясь воскресеньем, заехала на улицу Хорват проведать тетку. — Просто побросал все в чемодан, — начала она жаловаться еще в кухне. — С ним носильщик был, он даже не взглянул на меня, можно сказать. Er traute mir nicht in die Augen sehen [227] Даже будто и не заметил меня (нем.) . , — повторила она по-немецки. — Только и сказал: с женой помирился. Wenn man das Aussöhnen nennen darf [228] Если это можно назвать примирением (нем.) . , — вставила она пророческим тоном. — И что пока я другого жильца не найду, er hat ein wenig erspartes Geld [229] У него отложено немного денег (нем.) . , он будет платить за комнату». Тетю Фриду, конечно, не слишком-то можно было утешить этой квартплатой, которую теперь, когда министр Хегедюш пал и деньги снова стремительно стали падать в цене, и определить было невозможно. Для нее der Кертес означал настоящую жизнь, напоминающую те времена, когда развелся ее младший брат (Ирмы тогда не было уже в доме, и ей нужно было заботиться лишь о двух мужчинах: Шаму и об этом милом сорванце Тони), — настоящую жизнь, то есть ежедневную возню на кухне, тюкрёшские и иные посылки, раз в неделю приход Агнеш, появление гостей вроде Халми или Колтаи, о которых можно было потом посудачить с Кендерешихой. И теперь всему конец. Она осталась allein, allein [230] Одна, одна (нем.) . . В безнадежной войне с кровельщиками. «Тони, тот мне еще иногда помогает, но твоя мать — sie wird mir nicht helfen, wenn ich von Hunger stirb [231] Она мне не поможет, даже если я сдохну с голоду (нем.) . ». Агнеш пыталась утешить ее: она каждую неделю будет к ней заходить, будет делать покупки для тети Фриды (она решила отдавать ей то, что до сих пор тратила на отца). Даже пообещала поискать ей жильца. Обещание это она сдержала быстрее, чем думала. В тот день, к вечеру, к ней в больницу приехал Халми. Агнеш рассказала ему, какой удар постиг бедную тетю Фриду и в каком отчаянии она находится; Халми задумался. По ответам, которые он давал ей в саду и в палате (Агнеш всегда показывала ему новых больных), чувствовалось, что голова у него чем-то занята, а когда Агнеш провожала его через поселок до станции, он на прощанье выдавил все-таки: «А что, если бы я снял бывшую комнату вашего батюшки? Вы бы не возражали?..» Тревога, с какой он это спросил, выдавала: вселение к тете Фриде для него — своего рода приобщение к их семье, без одобрения Агнеш оно потеряет смысл и вообще будет как бы недействительным. «Я? — обрадовалась Агнеш. — Наоборот: вы же просто осчастливите бедную тетю Фриду. Она с таким уважением вас вспоминает. Так и зовет вас: этот твой друг, доктор». (О том, что тетя Фрида добавляет: «der hinkt etwas» [232] Который немного хромает (нем.) . , Агнеш промолчала.) — «Я бы в день полтора часа сэкономил на этом; но раз вы сами не предложили, — сказал он с подобострастным укором, — я думал, вы станете возражать». — «Да мне просто в голову не пришло. Вы в моем представлении неотделимы от Филаторской дамбы. Я даже предположить не могла, что вас можно оттуда вытащить… Да и неудобно… разлучать вас с вашей хозяйкой». — «С ними у меня и так уже натянутые отношения, — успокоил ее сияющий Халми. — Мне только не хотелось до получения доктората заниматься поисками квартиры».

Так что во всех этих перипетиях без квартиры осталась одна Агнеш. На улице Лантош в первый же субботний вечер встал вопрос: кому спать в комнате, с госпожой Кертес, на сооруженном железнодорожным столяром рекамье (которое как модная вещь попало в число подлежащих помилованию предметов) и кому — на железной раскладушке, которая едва умещалась в кухне. Госпожа Кертес, естественно, хотела выселить мужа. «Конечно, ты раз в две недели приходишь ко мне, и я положу тебя на кухне. Пусть он туда идет. Он в плену все равно привык». Разумеется, Кертес был согласен с женой. О, если б у них в красноярском лагере были такие условия!.. Но Агнеш уже знала двойную его бухгалтерию, знала, что если он как недавний военнопленный, как мудрый, стоящий над суетой человек воспринимает удары по самолюбию с кроткой улыбкой, то где-то под этой улыбкой ранимая и ревнивая душа его ведет иной, собственный счет. Чтобы предупредить у матери вспышку жалости к самой себе, которая легко могла обратиться против вторгшегося в ее жизнь мужа («Нет, пускай я повешусь, но у тебя будет где переночевать»), Агнеш предпочла соврать: «Вообще-то тут не о чем спорить. Я совсем забыла: сегодня мне на дежурство, Фюреди попросил подменить» — и твердо решила в будущем не доводить дело до дилеммы: выжить отца на раскладушку или обрушить на него материн гнев. В то же время другой ее, казавшийся более надежным плот — кровать в больнице, в комнатке Маты — тоже, кажется, начинал из-под нее уплывать. Балле, видимо, недолго оставалось работать в Цинкоте. По мере того как отходил в прошлое 1919 год, друзья Баллы, в том числе Розенталь, все смелее доказывали, где только можно было, что такому блестящему врачу-исследователю нельзя позволить пропадать на «свалке». Шли разговоры о том, что его возьмут адъюнктом в одну провинциальную клинику. А в это время в журнале «Медицинише вохеншрифт» появилась, вызвав чуть ли не сенсацию, его статья о возможной связи между щитовидной железой и базальными ядрами; к удивлению Агнеш, там описан был и случай Шварцер. Эта статья, как Агнеш узнала от Халми, обеспечила ему приглашение в один американский университет и стипендию для научной работы. Все в больнице, от сестры Виктории до санитарки, и без того чувствовали всегда, что Балла у них — лишь временный гость; теперь, когда он должен был скоро уйти, чувство это переходило в скрытое под преувеличенной вежливостью ожидание и, как всякое ожидание, в нетерпение. Агнеш пришлось задуматься, что будет с ней, когда оборвется тонкая нить, привязывающая ее к больнице. Станет ли терпеть ее здесь преемник Баллы; и кто будет преемником? Фюреди, хотя в последнее время еще сильнее ругал «свалку» и еще больше разглагольствовал о том, какие должности готовит ему дядя, рассчитывал, очевидно, — и на домашних своих концертах предпринимал шаги в этом направлении, — что преемником Баллы, то есть чем-то средним между младшим и главным врачом, назначат его; из этой должности легче сделать и желанный прыжок на давно присмотренное теплое место. Но что тогда будет с Агнеш? Хотя открытой вражды между ними не было, он, конечно, постарается отомстить ей за то, что вынужден был постоянно считаться с ее неуступчивым мнением, корректируя по нему свое капризное самолюбие. «Ишь, какая-то сопливая четверокурсница, а туда же, — заранее слышала она его злорадный голос. — Врачи, заведующие отделениями так себя не ведут. Так что будьте добры, возвращайтесь-ка за парту». Но если он даже оставит ее, чтобы по ней, по их изменившимся отношениям измерять свою возросшую власть, сможет ли она сама здесь работать?